— Больше тебя, брат, никто не положит, — смеясь, сказал Всеволод и бросил свою лепту в полсотни и еще двадцать гривен.
Святослав, раззадорившись, выдернул лопату из рук монаха и пошел к яме. Спрыгнул, копнул, выкинул наверх землю. Чернецы поддержали почин, и работа закипела — стали углублять яму.
Князю помогли выбраться, забрали лопату.
— Вот так и брат твой Изяслав, — заметил Феодосий, — когда ставил в Вышгороде церковь, своими руками держал топор.
Святослав утер пот.
— Это ты, отче, к чему сейчас сказал? — подозрительно спросил он.
— Похожи вы, — сказал старец без всякого умысла. А может, с умыслом. — Одного отца и одной матери сыновья.
— Похожи?! — взвился князь. — Похожи! Как тебе это на ум взбрело, Феодосий! Чтоб я и он… да ни в жизнь!.. Все, уезжаю! Без меня управитесь!..
Плюясь, он оседлал подведенного коня, ударил стременами по бокам, сорвался вскачь. За ним подались киевские мужи. Служки епископа разоблачили владыку — парчу он таки разодрал, — подсадили на коня и порысили вслед.
— Отцы преподобные! — позвал старцев со своего ложа молодой князь Мономах. — Великое чудо видели мы нынче. Сотворите же и меньшее чудо. Помолитесь, чтобы я мог встать и также сесть на коня. Утомился я лежать без дела!
— Мы не творим чудес, — возразил Феодосий.
— А я слышал, есть у вас чернец, который лечит молитвой и даже со смертного одра поднимает, — настаивал князь Владимир.
— Брат Демьян два года как отправился на небеса.
— Ну так исцелите меня хоть этим поясом! — отчаянно предложил Мономах. — Симон рассказал мне про него. Это не простая вещь.
Феодосий посмотрел ему в глаза.
— Веруешь ли, что этот пояс, снятый с распятия, исцелит тебя?
— Верую, отче.
— Хорошо, князь.
Игумен взял из рук Антония золотой пояс. Варяг Симон поднял Мономаха за подмышки, Феодосий опоясал его. Потом положил руки на голову князя и стал молиться.
— Ей-богу, чувствую, как раны затягиваются! — воскликнул Мономах, когда игумен умолк.
Он попытался встать. Варяг поддерживал его.
— Я стою! — обрадовался князь.
Пояс с него сняли. Задрали рубаху — повязки были чисты, кровь не сочилась.
— Дайте коня!
Усадили в седло. Гикнув и свистнув, Мономах пустил черную кобылку рысью по краю поля. Сделал полукруг, и тут на его пути возникла фигура в послушничьей ряске.
Владимир резко осадил коня.
— Ты?!
— Я. Помнишь, князь, как ты назвал меня ленивым рабом?
— С тех пор что-то изменилось? — расхохотался Мономах.
Он смеялся так заразительно, что и послушник прыснул.
— Ничего не изменилось, — с улыбкой ответил Несда.
— Только оболочина теперь другая на тебе.
— Да.
— Чего же ты хочешь?
— Ничего. Но когда-нибудь ты пожелаешь взять свои слова обратно. Я обещаю.
— О ленивом рабе?
Мономах снова рассмеялся и ударил кобылу пятками сапог. Та, взбрыкнув, понеслась.
— Буду только рад этому! — донес ветер слова князя.
— Обещаю, Господи! — прошептал Несда, закрыв глаза и подняв лицо к небу.
Вышедшее из-за облака солнце горячо поцеловало его.
24
Корчма у Жидовских ворот за несколько лет приобрела себе постоянных гостей. Другой такой во всем городе не было, у сириянина Леона еще не нашлось подражателей. Здесь, вдалеке от старших, любили шуметь младшие княжьи дружинники, посиживали заезжие варяги и торговые греки, попивали зеленое винцо пришлые купчишки. Иудеи тоже захаживали, но только для того, чтобы в задних клетях перемолвиться неким словом с хозяином корчмы.
Веселья бывало много, бранной, драчливой потехи еще больше. Комит софийской стражи Левкий Полихроний и глазом не повел в сторону ввалившейся в корчму поздним временем шумной своры кметей. Не стал разбирать — княжие они или боярские, либо еще какие. Хмельные уже гуляки заняли большой дубовый стол посреди корчмы, скинули мечи на скамьи, потребовали еды и пития. Один, с обритой головой и длинным клоком на макушке, зацепил хозяина за рубаху на груди, подтянул к себе и пошептал в Леоново ухо с крестообразной серьгой. Сириянин расслабил в удивлении лицо, но тут же исправил оплошность и снова стал бесстрастным. Его слуги, два отрока неизвестного происхождения, уже метали на стол яства. Затем явились корчаги с медом, по глиняным кружкам заплескал янтарный напиток.
Их громогласного и полубессвязного разговора о дружинных делах Левкий не слушал. У комита были свои думы, отягчавшие голову так же сильно, как смесь вина и крепкой хлебной браги, которую сотворяют у себя в брюхе эти дикие русы. Исаврянин пятый вечер подряд убивал время в корчме не ради скуки. Комит ждал посланца из Константинополя. Этот человек должен был убедить Левкия, какого дьявола ему оставаться дальше на Руси, где все идет не так, как нужно. Пятый день посланец не объявлялся…
Сотник чувствовал себя уставшим. Семь лет, проведенные в Киеве, утомили его так, что порой в глазах от раздражения все вокруг становилось желтым, как кислейший лимон. Куда меньше болела бы голова, управляй Русью один архонт вместо целого выводка. Стоило ли тратить усилия, чтобы князь Изяслав оказался в изгнании, а на его место сел Святослав, которого точно так же прибрали к рукам печерские монахи? Теперь он и шагу не ступит без их благословения. Игумен Феодосий по нескольку раз в месяц ходит к князю в палатий на Горе. И Святослав паломничает в монастырь, любуется строительством каменной церкви. Младшего Всеволода, богомольца и нищелюбца, в расчет вовсе не стоит принимать. Женил сына на английской принцессе, учит ее язык и доволен жизнью.
Во всем виноват Феодосий-чернец. Нужно было устранить его еще в Вышгороде, да не выпало случая.
Нет, от Ярославичей толку никакого. Надо брать в оборот младшую поросль — безместных княжичей, обделенных судьбой потомков князя Ярослава. Вот в ком кровь бурлит, требует своего…
Если бы Левкий не был так занят мыслями, он давно бы присмотрелся к крикливым кметям, рассевшимся посреди корчмы. Ему бы показалось странным, что пьют они много, опустошили и разбили не одну корчагу, но хмеля в них прибавилось совсем чуть-чуть. А если бы исаврянин внимательно посмотрел кому-нибудь из них в глаза, то встретил бы совершенно трезвый и холодный взгляд. В корчагах, которые таскал гулякам Леон, был не мед, а белый квас.
Комит не сразу понял, что попал на язык к дружинной своре. Когда услышал их пьяные замечания и тупоумные насмешки варваров, решил не обращать внимания. Налил еще вина и стал медленно цедить его.
— Эй, грек! Как тебе не тесно в таких узких портах? Небось жмут ятра-то?
