— Плохо.
— Кто ж говорит, что хорошо.
Они посмотрели друг другу в глаза и поняли без слов.
— На кладбище ее нельзя.
— Этим летом на русальной неделе страсть сколько русалок повылезло. Я от одной едва отбился. В воду хотела затащить.
— Теперь еще одна прибавится… А какая тебе попалась? — заинтересовался Толбок.
— Старуха с космами и титьки каменные. Этими титьками и бодалась.
— А бывают молодые…
— Бывают… Я, Толбоша, во двор к себе боюсь идти.
— Пошто так?
— Клятый чернец подсунул мне в погреб мертвецов со священной елани. Пущай, говорит, полежат пока.
— Чернец? Ах ты…
— Эй, Толбоша! Ты куда? — кликнул посельский. — А русалку… тьфу ты, бабу утопленную вылавливать?..
…В амбаре, где сидел в заточении монах, было шумно. Толбок еще во двор не успел зайти, уже слышал, как во весь голос блажит чернец:
— Да обратится хула твоя на главу твою, лукавый бес. Отойди от меня, сатана. Не смущай мою душу, когда творю молитвы Господу моему. Проклят ты и вся противная сила твоя. Запрещает тебе Господь…
Толбок распахнул дверь. Посреди скарба — пахотных орудий, рыбачьих неводов, птичьих силков, тележных колес, конской и воловьей упряжи — стоял на коленях умолкший Григорий. Моргал от внезапного света.
— С кем разговаривал? — добродушно спросил смерд.
— С тем, кого вы ныне тешили.
Чернец поднялся с колен. Толбок ничего не понял, но согласился.
— Чем все закончилось? — спросил монах.
— Не вытянули. — Толбок пожал могучими плечами. — Я на дне его за коряжку подцепил, чтоб не всплыл.
— Для чего? — изумленно вопросил Григорий.
— Экий недогадливый. Чтоб еще восьмушку пуда не платить за мертвую голову. Нету тела, нет и головы.
Толбок показал щербатую улыбку.
11
Киев — большой торговый город. Здесь сходятся пути из варяжских стран и Новгорода, из Корсуня и византийских владений, из волжских булгар и магометанских Хвалис. На пристанях встречаются товары со всех концов света: русские мед, воск и меха, рыбий зуб со Студеного моря, ромейские амфоры с вином и маслом, драгоценные паволоки, стеклянные украшения, камни-самоцветы, златокузнь, грецкие орехи, сушеные фрукты, диковинные восточные сладости, сарацинская поливная утварь, мечи из дамасской стали, восточные пахучие приправы и благовония, хрусталь, балтийский солнечный камень, варяжское железо и английское сукно. На торгах отсчитывают по весу золотые византийские солиды, серебряные денарии из латынских стран и арабские дирхемы. Русские купцы, особенно новгородские — от них и повелось — любое чеканенное серебро, невзирая на происхождение, называют кунами и с одинаковым удовольствием набивают им кошели. Русь лишена собственного драгоценного металла. Дальше чеканки немногого числа княжеских златников и сребреников при кагане Владимире и его сыне Ярославе дело не пошло.
Привозной звонкой монеты всегда не хватало. А торговали все — от князей до подневольных закупных ремесленников, живших в боярских усадьбах. Даже холопы находили случай купить-продать. С торговлей по быстроте обогащения мог сравниться лишь удачный военный поход: на булгар ли, на греков или на соседнюю русскую землю. Но на греков и булгар не ходили давно, с ними на Руси нынче мир. А князья Ярославичи живут в согласии и грабить друг дружку пока не затевают. Один Всеслав мутит воду. За его своеволие полоцкая земля и поплатилась: град Менеск был взят Ярославичами на щиты и дочиста ограблен.
Отличить княжьего либо боярского дружинника, водившего торговые лодьи, от купчины, препоясанного мечом, кроме воинской гривны на шее и мятля на плечах, можно по выражению лица да по направлению взгляда. Княжий муж смотрит в глаза и на руки, отвешивающие, отсчитывающие серебро и золото. Купец больше приглядывается к свойствам товара, к весовым и прочим мерам — нет ли лишней тяжести в гирьке, той ли длины пядь и локоть у продавца, какой надо.
У тех же, кто легко торговал со всем светом, не слезая с места, не имея ни лодей, ни лавок на торжище, ни меча на поясе, ни лубяного короба за спиной, как у бродячих коробейников, выражение лица отличалось разительно. Глаза на нем смотрели с тысячелетней мудростью и младенческой чистотой. Высокий лоб бороздили морщины, нажитые многолетним трудом лукавства. С робко улыбающихся губ слетало самоуничижительное подобострастие, а руки отсчитывали монеты из сундука, чтобы отдать их в рост и повязать на шею должнику удавку процентов-резов. Изъяснялось это лицо на своем наречии, впитавшем много славянских слов, а прозывалось хазарским иудеем. Обитало оно возле Жидовских ворот, где ему со всей родней и соплеменниками определил место князь Ярослав, внук Святослава, грозы и победителя хазар. Любовью в Киеве оно не пользовалось, зато имело известность. Драгоценный торговый металл нужен всем. Только в княжеской казне золота хранится больше, чем у него.
От Софийского владычного двора до Жидовских ворот всего полверсты и еще четверть. Заплутать невозможно даже ночью — дорога прямая. Левкий Полихроний, комит софийской стражи, предпочитал одолевать этот путь как раз перед полуночью. Митрополичьему сотнику не по чину было торговать. Он жил во владычных хоромах, получал жалованье и не имел домочадцев. Много серебра, если поглядеть со стороны, комиту не требовалось. Так для чего бы ему посещать хазарских ростовщиков-лихоимцев? Ночная темнота избавляла любопытных от подобных вопросов.
Спешившись у ворот на узкой улочке — строились тут тесно, — сотник постучал деревянным молотком. Глянувший в щель слуга узнал исаврянина, впустил сразу.
— Хозяин сказал, ты придешь сегодня, комит.
— Откуда он узнал? — не слишком удивился Левкий. Он давно привык к непредсказуемой иудейской способности удивлять.
Другой подошедший прислужник увел жеребца.
— Хозяин сказал, затевается большое дело. Понадобится золото.
— Мне?
— Кому-нибудь, — коротко ответил слуга, ведя комита к дому и освещая путь лампадой.
— Тогда почему ты решил, что приду я?
Левкия разобрало любопытство. Даже хазарские слуги таили в себе бездну таинственности.
— Разве не ты приходишь, когда затевается какое-то дело? В прошлом году, например, перед тем как князь Изяслав вернулся в Киев с плененным Всеславом.
Слуга провел Левкия в жилой покой на втором ярусе дома, поклонился и прикрыл снаружи двери. В резном веницейском кресле, обложенный тонкими подушками сидел хозяин — второе лицо в киевской иудейской общине после раввина, Менахем бар Иегуда Коген. Сухое, дряблое тело было закутано в шитый золотом сарацинский халат из шелка, ноги обуты в остроконечные туфли. Плешивую голову прикрывала маленькая круглая кипа. В длинных седых пейсах осталось не так много волос.
