— В яме сидит, — злорадно ответили бояре.
— А за что?
— Он тебя, князь, перед латынскими послами осрамил. Еще ихнего рыцаря на дурной спор совратил.
— Да помню я, — поморщился князь. — Сюда бы его сейчас. Он бы всех разогнал.
— Вот теперь точно поздно, — сказал Гордята Войтишич, глядя в круглое окно, забранное византийским стеклом.
— Что там еще? — простонал Изяслав.
Народу на площади подвалило, и перепалка с гридями пошла веселее. Чернь злорадствовала: полоцкую дружину с татями и душегубами выпустили из поруба. Всеславовы дружинники, засидевшиеся в яме, побежали на свое подворье вооружаться.
— Много ли оружия осталось на дворе Брячислава? — спросил князь.
— Да кто ж его знает, — задумались бояре. — Про это надо у тысяцкого выпытывать, он там промышлял. Может, что и оставил.
— Князь, — опять молвил чудин, — видишь, зло творят люди. Надо послать к Всеславу. Пускай отроки позовут его к окну и зарежут мечом.
— Нет, — сказал Изяслав. — Дурное дело советуешь, боярин. Если убью его, в городе начнется кровопролитие. Полоцкие дружинники слишком злы на меня. Да еще позовут куманов, и те сожгут Киев. Кому хорошо будет? Ни мне, ни им. — Он показал на толпу.
— Христолюбец ты, князь, — мрачно сказал боярин Гордята.
Толпа черни, бросив препираться с гридями, кричала от ворот самому Изяславу:
— Выходи, князь! Потолкуй с людьми!
— Пошто половцев испугался?
— Не то заменим тебя на Всеслава! Он похрабрее будет!
— Покажем тебе путь из Киева!
— Не едать тебе больше хлеб дедов твоих!
— Иди с миром куда хошь!
— И бояр своих забери!
— Отец, — горячо воскликнул князь Мстислав Изяславич, вместе со всеми глядевший в окна повалуши, — сделай, как советует чудин! Прикажи убить Всеслава! Чернь увидит твою твердость и разойдется. Их надо лишь припугнуть.
Мстислав был мрачнее всех: лютым зверем смотрел на градских людей внизу, раздувал ноздри и тяжело, гневно дышал. Смотрел жадно, не пропуская ни слова, ни жеста — старался запомнить каждого. Потом, когда все уляжется и минует угроза, а толпа притихнет и расползется по домам, они пожалеют о содеянном. Они жестоко поплатятся за то омерзительное чувство беспомощности, которое Мстислав видел в глазах отца и ощущал в собственном сердце. Толпа всегда внушала ему отвращение. Он неспособен был возглавить большую дружину, тем паче огромное войско. Толпа составлялась из тысяч своеволий — но когда из тысяч рождалась единая воля, она казалась ему дикой, неуправляемой, необузданной, как бешеный тур. Для него это было омерзительное явление, оно вызывало необъяснимый страх. Мстислав ненавидел его всей душой. В прошлом году полки Всеслава, пришедшие к Новгороду, заставили князя испытать эту унизительную слабость. Ныне киевская чернь разбередила те воспоминания и сама своей наглостью вызывала у князя едва не тошноту.
— Нет, — снова сказал Изяслав.
Чернь не увидела его твердости, зато ее узрели бояре и Мстислав.
Посреди площади, по старинке называвшейся Бабин торг, хоть никакого торга тут не было уже сто лет, стояли медные идолы. Два имели человечий вид, четыре сделаны в конском образе. Всем в Киеве было известно, что идолов вместе с прочим добром вывез из Корсуня великий каган Владимир, когда ходил войной на греков, желая взять себе в жены византийскую принцессу. Киевский люд только потешался над тем, какие неказистые боги были у ромеев, до того как они стали христиане: стыдная баба голышом, с культяпками вместо рук и муж с крохотными ятрами, в лиственном венке на голове. Про коней и говорить нечего: хороши скакуны, только где ж это видано, чтобы боги жеребцами были?
На этих жеребцов и взобрался Захарья. Одну ногу утвердил на спине первого коня, вторую — на другом и опять стал кричать за Всеслава. Пора, мол, достать его из темницы. Лукавством Изяслава, мол, в поруб посажен и по правде нужно его оттуда достать.
Один из гридей, торчавших наверху в надвратной башне, достал лук и поставил стрелу, целясь в Захарью. В него метко пустили камнем, попали в лоб, опрокинули. Прочие стражники не пытались вмешаться, лишь таращили глаза на невидаль — столь крамольное дело в столице Руси бывало ли когда?
За Всеслава теперь все были горой. Толпа, подхватив Захарью, с шумом отправилась к знаменитому на весь Киев порубу. В окна княжьих хором влетели напоследок три увесистых камня.
Темница Веслава находилась недалеко, у церкви Василия. Церковь построил на месте прежней кумирни князь Владимир. Та кумирня тоже была знаменитая — там стояли все боги славянских племен, и по велению кагана им приносили человечьи жертвы. Потом каган крестился, приказал кумирню разорить, а Перуна посрамить битьем и привязываньем к конскому хвосту. Может, и неспроста Изяслав повелел срубить темницу для полоцкого князя на том месте. Словно навлекал позор, постигший старых богов, на Всеслава-оборотня.
Но теперь это никак не помогло Изяславу. Вооружившись топорами, черный люд весело разнес поруб. Стражу, не уразумевшую, чья ныне воля в Киеве, частью побили, частью потоптали. Из открывшейся ямы на лютующий народ дохнуло тяжким смрадом. Всеслава с двумя сыновьями-отроками извлекли, содрали с них старые лохмотья и, скинувшись, кто что мог с себя снять, одели в чистую одежу. На зверей в волосах у них внимания не обратили, подхватили на руки и понесли к княжьему двору. По дороге шумели так, что одичалые лица князя и княжичей обрели еще большую дикость.
Донесли, будто воинское знамя, Всеслава до Бабина торга, и тут от растерянных гридей у открытых ворот услыхали весть. Князь с княгиней, с младшей дочерью, боярами и переяславским Всеволодом бежал со двора.
— Куда бежал? — удивились градские люди. Они не ожидали от своего князя такой уступчивости.
— О том не ведаем, — хмуро сказали гриди и пошли к себе в гридницу.
— А вернуться не обещал? — спросили их вдогонку на всякий случай.
Гриди только плечами пожали.
— Всеслава — князем киевским! — истошно проорал кто-то в толпе.
Вопль подхватили сотни глоток, быстро разнесли по Горе, по Подолу, по всему Киеву.
Полоцкого князя с чадами внесли через опустевшие ворота на княжий двор. Чернь ликовала. Всеслав почесывался и изумленно озирался. Ему было неловко, что на голове от живности шевелятся волосы и тело смердит, будто выгребная яма. Заприметив поблизости в толпе знакомое лицо — вроде свой, полоцкий? — князь попросил:
— Помыться бы.
Дружинник понимающе ухмыльнулся. Расталкивая люд, побежал искать Изяславовых холопов, чтоб готовили баню.
У крыльца хором Всеслава поставили на ноги и стали орать:
— Всеслав наш князь! Слава князю Всеславу Брячиславичу!
После этого нового киевского князя с отроками оттерли в сторону. В терем хлынул поток возбужденной черни. Кто был далеко от крыльца, прямиком побежал ломать запоры дворовых клетей, медуш, амбаров, житниц. В хоромах хватали все, что видел глаз: серебряные и золотые чаши, блюда, ложки, братины, светильники, ларцы, обчищали скрыни, поставцы, большие лари. Напяливали на себя дорогие рубахи, меховые распашницы, плащи и вотолы, совали за пазуху и под мышки сапоги, чоботы, домашние мягкие ступеньцы. Тащили свертки паволок: бархата, аксамита, камки, тафты. Трясли связками драгоценных шкурок — горностаевых, собольих, куньих.
