Дружина согласно кивала.
Всей компанией отправились по нижнему гульбищу вокруг храма. Тысяцкий сын держал Несду за плечи, будто боялся, что убежит. Говорил:
— Вот давно хотел спросить тебя. У тебя же батька купец?
— Купец.
— Лавку в торгу имеет, обозы с товаром снаряжает. Так?
— Так.
— А братья у тебя есть?
— Сестренка.
— Вот видишь. Единственный сын. Что ж тебя батька не оденет получше? Ходишь в посконине, будто смерд или холоп какой.
— Жадный батька-то! — засмеялись в дружине.
— Не жадный, — твердо сказал Несда.
— Не любит тебя? Так если за училище платит, значит, любит.
— Любит. Одежда хорошая у меня есть.
— И чего? — не понимал Коснячич.
— Так, ничего. — Несда смутился. — Мне в этой удобнее.
— Вот соврал так соврал, — захохотал Коснячич, хлопнув его по спине.
Несде и впрямь захотелось убежать.
— Ну вот, пришли.
Коснячич остановился у одного из столпов гульбища.
— Гляди.
— Куда?
Несда стоял носом к опоре, но ничего не видел, кроме гладкой поверхности камня, из которого сложен собор, и розоватой извести.
— Да вот же. — Коснячич показал пальцем.
Сперва Несда ничего не понял. Смотрел на процарапанный ножом рисунок и не мог разобраться в переплетении линий.
Потом, с дрожащими губами, обернулся. В глазах стояла изумленная обида. От волнения не мог выговорить слова:
— З… з… зачем?
— Это не мы, Несда, — невинно сказала дружина. — Мы просто нашли.
Кто-то, да отсохнут у кощунника руки, осквернил Святую Софию рисунком на тему «муж да любит жену свою». Или не муж. И не совсем жену.
— Зачем на храме? — выкрикнул Несда и сжал кулаки, будто собирался броситься на мерзко хихикающих обидчиков.
— Мы не знаем, — смеялись мальчишки. — Мы просто тебе показать.
— Мы думали, ты не знаешь, откуда дети родятся, — громче всех заливался Коснячич. — Верно, думаешь, что их Бог в раю лепит из праха и в капусту подбрасывает.
Несда пытался затереть рисунок рукавом, но тот лишь четче обозначался.
— Что ты делаешь! — насмехались боярчата. — Это же твой родич. Гавша. Это он. Точно он. С черницей сблудил. А митрополит за это виру с него. Сто гривен за порченую монашку!
— Дурачье, — скрипнул зубами Несда.
Коснячич перестал смеяться.
— Ладно, хватит, — бросил он дружине. — А то сейчас расплачется. Пошли митрополичье вино пробовать.
— Как это? — удивились мальчишки, тотчас забыв про Несду. — Какое вино? Кто ж нам его даст?
— Давеча церковное вино привозили. Целый обоз. Мне знакомый холоп сказал. Мой отец продал его митрополичьему тиуну за покражу. Он и у митрополита что хочешь стянет и продаст. Мне обещался. Ну что, идете? Я церковного еще не пробовал. У нас в доме только зеленое вино подают.
— Как же не пробовал? А в причастии? — спросил самый маленький мальчик.
— В прича-астии, — передразнил его Коснячич и щелкнул по макушке. — В причастии оно водой разбавлено, да еще с хлебом.
— А крепкое оно?
— Вот и узнаем. Ты с нами иди, — велел Несде тысяцкий сын.
— Никуда я с вами не пойду.
— Почему это?
— Церковное красть — грех.
— А не церковное? — криво усмехнулся боярич.
— Тоже.
Коснячич подумал и выпустил изо рта струйку слюны — под ноги Несды.
— Ну и иди отсюда, — сказал злобно. — Лоб не расшиби на молитве.
Мальчишки гурьбой двинулись в ту часть владычного двора, где стояли хозяйственные и кладовые клети, житницы, медуши.
Несда стер ногой плевок, набрал в горсть земли, мокрой после долгих дождей, и принялся замазывать ею срамной рисунок.
«…мало Ты дал ему, Господи, мало и взыщи с него», — твердил он свою давешнюю молитву о гордом и неразумном Коснячиче.
По чести сказать, не так уж мало Господь дал сыну тысяцкого. Боярин Косняч, имя которого в Киеве мало кто помнил, а звали так, по отчеству, владел селами, рыбными тонями на Днепре и на Лыбеди, бортями и собственными ловищами, держал в торгах с десяток лавок, отправлял торговые обозы аж в Царьград и в сарацинские Хвалисы. Сам новгородец, он и среди оттудошних купцов-гостей был свой человек, а уж новгородцы в торговле знают толк. А какие хоромы на спуске Горы поставил тысяцкий! Весь Киев, от Лядских ворот до Подола и Оболони, сбегался лупить глаза, завидовать богатству и чесать злыми языками.
Не любил своего тысяцкого киевский люд. И князю Изяславу не с добром припоминали, что, придя из Новгорода на княжение, посадил на шею Киеву чужака-новгородца. Да не его одного. Половина Изяславовых бояр оттуда же: Микула Чудин, брат его Тукы, тоже чудин, оттого имя чудное, и прочие. Косняч хотя бы в сродстве с князьями — дед тысяцкого, Добрыня, приходился дядей князю Владимиру. А те чудины не знамо откуда и взялись.
В ратном деле, во главе городского ополчения, тысяцкому не довелось по сию пору проявить себя. Князья не затевали больших войн, степь только зубы казала. А в межкняжьи распри свободный люд не встревал, если его не касалось напрямую. В прошлом году, к примеру, Ярославичи сборной ратью ходили в Полоцкую землю, воевать буйного Всеслава, после того как он пожег Новгород. Полоняников из того похода привели тьму, на торжище их продавали в челядины по серебряной монетке за штуку. Весь Киев обогател живым имуществом почти задаром — своих-то ополченцев ни одного в рать не посылали.
Зато в городских делах тысяцкий являл себя многоразлично, и все не в пользу горожан. Под свой зад тянул что ни попадя. Рассудить на торгу купца с покупателем — оба выходят виноваты, оба плати тяжебный сбор. Двор на пустыре отстроить — измучишься кланяться волостелю подарками: возьмет, а про дело забудет. Снова возьмет, и опять запамятует. Потом уж, после третьего-четвертого подношения вспомнит, выдаст грамотку с клеймом. Приплывут торговые гости с товаром — мыто плати за каждый день. Купцам — со всякой плевой сделки отсчитывай сбор. Мытари шастают повсюду, звякают свинцовыми печатями на поясе, острым писалом, как ножом, метят в горло. Сущие разбойники. Торговле от этого сплошь урон, Киеву бесчестье, тысяцкому — княжий почет и сказочные хоромы.
Несде про все это сказывал отец, щипля от досады бороду. А у отрока своя досада — нравный Коснячич. И к отчему делу, к торговле, душа не лежит. Душа у Несды исписана книжными письменами.
Он обтер руку о траву и порты, быстро зашагал к хозяйственным клетям. Возле бани, построенной греками, как всегда, толпились, ждали очереди. До сих пор каменная мыльня была горожанам в новину, хоть и давно стояла. Появилась еще при кагане Ярославе. Греки, известное дело, срубных русских бань не признают. Тесно им там и страшно задохнуться в дыму.
