— В Звиждене живет ведун, только его колдовство снимет порчу. К нему надо везти дите.
— Ты сдурела, ведьма? — Захарья словно очнулся от своих дум и посмотрел на бабу так, что она шатнулась назад. — Дотуда полста верст, да по распутице. Живым младеня не довезем!
— А ты на меня не гляди так! — подбоченилась ворожейка. — Сама по-всякому глядеть умею. И тебе так скажу: ближе никого не найдешь, кто бы дитю твоему помог. Не хочешь — не вези, пущай помирает. Да старшому своему зад надери, чтоб руки не распускал. А то ишь — соплячина малая, а за титьки хватать уже наловчился.
Она собрала свои травные зелья, вынула из люльки каменный оберег и ушла со двора.
Захарья кликнул двух холопов и пошел готовить телегу, чтобы поутру отправиться с дитем в град Звижден. И так и эдак, видно, помрет — с утра нынче синеть стал. А в дороге Мавра хотя бы не увидит, как дите станет отходить. Дожил бы до утра.
За хлопотами и сборами Захарья улучил время, взял плеть и в первый раз, со злостью огулял ею старшего сына.
Несда вытерпел молча, не спросил за что. Сам решил — за то бьет и за то злится на него отец, что наверху в люльке заходится хрипом младенец. Младший сын, долгожданный — уже не жилец. А от старшего, бесталанного, какой прок? Если б Несда мог умереть вместо Добромира, сделал бы это не колеблясь. Но он не мог. Потому без слов терпел плетку.
…Отрок проснулся до рассвета от тишины. Впервые за шесть дней ночью не слышно было криков дитяти. Несда босиком, на цыпочках пробрался в истобку, где стояла на ногах-качалках люлька.
Мавра на лавке забылась крепким сном и не слышала шумного дыхания младенца. Несда заглянул в люльку. Вид ребенка его напугал. Добромир задыхался и стал совсем синий. На губах белела пленка, лицо и шея сильно распухли. Он умирал.
Несда вернулся в изложню, наспех оделся. Потом взял младенца, завернул в одеяло и вынес из дома. В конюшне положил сверток на телегу, впряг коня и стал выводить во двор.
В воротах конюшни возник Захарья. Несда упрямо свел брови и смотрел исподлобья.
— Куда? — спросил отец безнадежным, будто неживым голосом.
— В Феодосьев монастырь. Там лекарь.
Несда тронул коня, Захарья посторонился. Выехав со двора, отрок оглянулся. Отец стоял на том же месте.
Когда телега подкатила к Лядским воротам, зарыжела заря. Ворота только-только открыли, стражники еще зевали и ежились от холода. Держа поводья одной рукой, Несда откинул угол одеяла. Добромир еще жил, но дышал редко.
«Господи, возьми мою жизнь и отдай ему! Все равно я ни к чему не годен и проживу зря. А он, может, станет хорошим купцом или храбрым воином. Или пахарем, ведь это тоже хорошо, Господи! А меня забери к Себе…»
Дорогу за ночь схватило легким морозцем, и колеса не вязли в грязи, а подпрыгивали на застывших колеях. Снег повсюду уже сошел, по Днепру уплывали в степь, к половцам, последние осколки ледохода.
Через версту от города сзади послышался стук копыт. Кто-то торопился, гнал коня. Несда не оглядывался. Вершник скоро поравнялся с ним. Это был Захарья. Он придержал коня и поехал рядом, не сказав ни слова.
В ворота монастыря они вошли, когда чернецы расходились после унылой заутрени Страстной седмицы. Захарья слез с коня и, взяв младенца, направился прямо к церкви. Там нашел игумена Феодосия, беседующего с иноком. Настоятель благословил монашка и отпустил.
— Что с чадом? — спросил Феодосий, подойдя.
— Помирает, — прохрипел Захарья. — Исцели сына, отче!
— В жизни и смерти воля Бога, — смиренно произнес игумен. — Мы можем только молить Его. Пойдем.
Он повел Захарью к монашеским кельям, осторожно ступая, чтобы не потерять лапти в начавшей таять на солнце земле.
Несда, стоявший у телеги, увидел их и, поколеблясь, зашагал следом. Он остановился поодаль от кельи, куда вошли игумен и отец. Опереться или сесть было не на что, он стоял прямо, словно стражник в дозоре.
В келье монаха-целителя Демьяна втроем было слишком тесно. Феодосий попросил чернеца молиться о дитяте и сразу ушел. Приметив отрока, игумен приблизился к нему.
— Как зовут тебя? — спросил он с улыбкой.
— Несда, — сильно оробел тот. Лицо игумена светилось, будто солнечный круг, прикрытый прозрачным облачком.
— Несда? — Феодосий положил руку ему на голову. Внимательные глаза настоятеля проникали в самую душу. — Отчего же у тебя на лбу стоит другое имя?
— Не знаю, — пролепетал Несда, испугавшись, что блаженный старец ему не поверил.
— Как это так? — словно шутя, спросил игумен. — Должен знать!
Он благословил отрока и отправился дальше по своим делам. Несда зачарованно смотрел ему вслед. Потом опомнился и стал молиться об исцелении брата. Но внимание снова отвлеклось. Неподалеку вокруг келейного сруба размеренно шагал монах. Сделав полный оборот, останавливался перед дверью, будто отдыхал, и вскоре вновь пускался в путь. Несда наблюдал за ним в продолжение трех кругов. Поведение чернеца казалось смешным, однако смеяться совсем не хотелось. Перед глазами все еще стояло совершенно синее лицо младенца.
— Господи, — шептал он, — возьми лучше меня, а его оставь…
— А-а, вот кто здесь так громко кричит! — услышал он вдруг. — А я-то, грешный, думал — какой это богомолец к нам забрел?
— Я не кричал, — сказал Несда подошедшему чернецу.
Монах был очень старый, совсем облысевший. Несколько волосинок еще колыхались на макушке, но главную растительность на голове представляла длинная белая борода. Морщин у монаха было так много, что нескольким не хватило места на лице и они забрались на плешь. При ходьбе он опирался на толстую суковатую дубину.
— Твои помыслы кричали, — молвил чернец. — И очень громко. Совсем меня оглушили!
— А ты, дедушка, умеешь слышать помыслы? — удивился Несда.
— Умею. Могу даже сказать, какие из них сбудутся, а какие нет.
В светлых, водянистых глазах старца была хитрая искорка, будто он веселился.
— А ты не обманываешь, дедушка? — усомнился Несда.
— На что мне тебя обманывать? Я старый, ты малый — какая промеж нас выгода для обмана?
Несда пожал плечами.
— А мои помыслы сбудутся? — решил он проверить монаха. — Будет ли жив мой брат?
— Сбудутся, — заверил старец. — Уже, почитай, сбылись.
— А…
Несда открыл рот и замолк. Как же сбылись, если Господь не забрал его к себе вместо брата? Не захотел или дите все же помрет?
— Как имя твое, дедушка? — спросил он, не став уличать монаха.
— Еремией величают. В честь пророка.
— А сколько тебе лет?
— Да нешто я помню? Помню только, что когда князь Владимир крестил Русь, я уже был на свете.
