Потом с мрачным видом повернулся к Гавше.
— Изот просто так кидаться не стал бы. Знать, было отчего.
— Что-о?! — презрительно сощурился Гавша. — Ты меня, княжого мужа, винишь не пойми в чем по свидетельству раба?! Такого даже в Русской правде нет, чтоб холопам позволять разевать рот!
— Этот холоп был нам как родич, — возразил Захарья и повысил голос: — В Русской правде князя Ярослава сказано, что за убийство родича мстит убийце его род.
— А я, выходит, не родич? — Гавша так удивился, что даже забыл злиться.
— Родич, — с сожалением подтвердил Захарья. — Я не стану требовать с тебя виру за убитого холопа. Но и видеть тебя на своем дворе больше не хочу. Убирайся.
— Ты в своем уме, зятек? — недоумевал Гавша. — Я же тебя в грязь втопчу. Все твое имение, какое еще осталось, по ветру развею. Ты же будешь у меня в ногах валяться, милости и подаяния просить. Твои пащенки по миру с голыми задами пойдут. Сам в холопах жизнь доживать будешь и жена твоя, дурища.
— Не грозись, не боюсь, — спокойно сказал Захарья. — Самому бы тебе на месте усидеть вместе с Всеславом. Слыхал небось — князь Изяслав с ляхами идет войной на Киев?
Гавша дернул из ножен меч — вынул наполовину, померился гневным взглядом с Захарьей и спрятал клинок обратно.
— Поглядим, — процедил он сквозь зубы. Вскочил на коня и уехал с отроками, ни слова больше не сказав.
Несда горевал, обнимая мертвого кормильца, перепачкавшись в его крови. Он поднял на отца заплаканные глаза и молвил:
— Так тяжко… терять кого-то.
Захарья положил руку ему на плечо.
— Это жизнь, сын. Привыкай.
— К этому можно привыкнуть?
— Нет, — помолчав, ответил отец. — Можно отравить свое сердце, чтобы оно ничего не чувствовало. А приучить его нельзя.
— Значит, оно хочет мучиться, — сказал Несда, прижимаясь лбом к голове кормильца. — И брат Исаакий тоже хотел этого.
Захарья изумленно смотрел на сына. В чертах и в согбенной позе отрока ему почудился седой старец, много познавший и много повидавший на своем веку — но совсем не то, что обычно познают и видят люди. В эти мгновенья он впервые подумал, что напрасно считал Несду непутевым. Отрок сам определит себе путь и пойдет по нему, не считаясь с отцовой волей. Неведомый путь, нехоженый.
Эта мысль оттолкнула Захарью от сына. В ней было что-то чужое, неприятное. Он поднялся по ступеням крыльца, вошел в дом — и тихо прикрыл за собой дверь. В горнице пищал проснувшийся младенец. Счастливая разрумянившаяся Мавра, вынув тяжелую грудь, совала ему в рот сосок.
Захарья послал холопов, чтобы прибрали тело кормильца. Подошел к жене и обнял вместе с младенцем. Нежно зазвенели бубенцы на поясе вбежавшей Баски.
— А меня! Меня! — восторженно запросилась она, влезая посередке.
14
В поле у Белгорода, в десяти верстах от Киева, раскинулся воинский стан. Шатры князя Всеслава и его бояр стояли ближе к стенам города. Далее на голой земле, укутавшись в овчины, спало киевское ополчение. Костры давно потухли, еще тлевшие угли покрыло росой. В серой мгле слышны только робкие пробы голоса пробудившихся зарянок. Во всем стане ни шороха, даже дозорные не хлопают себя по бокам, отгоняя сон, — нет и самих дозорных. Ни с какой стороны войску не угрожает опасность. Степнякам в это время года не до походов — откормить бы тощих после зимы коней. Князь же Изяслав еще далеко, на порубежье ляшской земли и Руси.
Вести для Всеслава были невеселые. Прежний киевский князь заручился помощью сродника, польского правителя, и ныне вел на Русь для возвращения себе великого стола полки ляхов. Отыграться грезил не только Изяслав, но и его польский родич. Полвека тому назад ляшский князь Болеслав вынужден был бежать из Русской земли с остатками войска. Хотя и прихватил при том изрядные богатства вместе с большим полоном, остался все же сильно недоволен исходом дела. В сладких мечтаниях толстобрюхий Болеслав, прозванный похвальбы ради Храбрым, видел себя правителем Руси, а свое изгнание из Киева счел плодом гнусного предательства, достойного мести. Грезы о мести он передал по наследству правнуку, Болеславу Второму.
Одолеть такого противника Всеслав не рассчитывал. Киевский люд сам заявился к нему на двор — потребовал собирать дружину и ополчение. Всеслав подчинился горожанам, но без решительности в действиях и без вдохновения в речах. Войско построилось и выступило из города будто не на ратное дело, а в древнее полюдье за данью — в гости к мирным племенным князькам. Митрополита Георгия благословить рать не позвали. Владыка в это время возглашал в Софии «Христос воскресе!», а после службы помянул в проповеди блаженных миротворцев.
Дойдя до Белгорода, Всеслав вовсе утратил желание воевать. Князя словно подменили. Год заточения в порубе и полгода на киевском столе вытянули из него все соки. Он стал худ и костляв, не по-княжьи горбился, впадал в рассеянную задумчивость и отвечал невпопад. Не стремился, как прежде, к славным походам и воинской добыче. Не хотелось ему больше рыскать по Руси в поисках чести для себя и дружины. Душа рвалась в родной Полоцк, Киев же опостылел Всеславу, как горькая редька. И рад был бы избавиться от стольного княжьего сидения, но бояре о том и слышать не желали.
У Белгорода войско стояло третий день. Идти как будто было некуда — враг далеко, а городовая рать за пределы киевской земли не двинется. Рано, стало быть, вышли, поторопились. Накануне вечером Всеслав зазвал в свой шатер нескольких дружинников — бояр помельче и мужей посговорчивей. Прочие, выразив друг дружке недовольство князем, однако ничего не заподозрив, улеглись спать как обычно.
В предрассветной мгле раздалось фырканье коней, едва слышное звяканье сбруй, тихий перестук копыт. Мимо шатров проскользнули тени и растворились в тумане. Войско продолжало спать.
Когда рать пробудилась, Всеслав был далеко. Едва целью князя стал Полоцк, в нем воскресла привычка к стремительным переходам, решительным и внезапным. Недаром его считали оборотнем-волком. Волчьих повадок князю было не занимать, даже если на время их заглушила лютая тоска.
Обезглавленное войско, заметив пропажу князя, пришло в движение — затрепыхалось, будто петух с отрубленной головой. Полоцкие бояре в недоумении ходили из шатра в шатер, разводили руками и гневно переругивались. Градские ополченцы настойчиво выспрашивали у них, куда подевался князь, и в ответ получали ту же брань. Особо впечатлительных горожан исчезновение князя повергло в страх. Тут же сыскались ушлые видоки — доглядели-таки, как Всеслав ночью оборотился волком и пустился вскачь вон из стана. Вслед за ним рысили другие волки — обращенные им дружинники. В пастях они держали мечи. Рассказам видоков охотно верили, потому что это все объясняло. Кто их поймет, оборотней. Дикие они, все не как у людей.
Но положение оставалось невразумительным. Это угнетало всех — и дружинников, и ополченцев. Первыми не выдержали бояре. Один за другим собирали своих отроков и правили путь — кто в Киев, забрать имущество, кто прямо в Полоцк. К следующему утру, оглядевшись в поисках княжьей дружины, почесав в затылках, засобирались домой и горожане. Более неудачного похода на Руси до тех пор не бывало.
