— А может, ты тоже запасы держишь, пископ? — зло выкрикнули из толпы. — Может, тебя тоже подрезать?
Владыку окружили, выдернули из руки посох. Тем временем волхв ударом ножа под сердце добил женок. Епископ Леонтий молился в полный голос. С него сбили скуфью, ударили в ухо, толкнули.
— Я же сказал тебе, жрец: твой трехликий не одолеет наших богов.
— Прости им, Боже, ибо не ведают Тебя!
Владыку свалили на землю, стали молча топтать.
Скоро озлобленная толпа схлынула со двора. Волхвы повели людей искать других ведьм. Трое клириков, оставив обезножевшего Агафангела, двинулись к своему владыке. Они обрели только его тело. Душа епископа Леонтия налегке отправилась далече.
3
Погост — ненастоящий град. Так, крепостица малая. Да и то стены не срубные, с заборолами и башнями-стрельнями, а простой частокол. Высокий, правда, из цельных стволов. Над частоколом возвышается единственная вежа. С нее дозор глядит во все стороны — не идут ли откуда дурные люди грабить княжье добро.
Погост для того и существует, чтоб собирать и хранить оное добро до приезда княжьей дружины. Всю осень местное племенное княжьё свозит сюда положенную дань — меха, кожу, мед, воск, кость. Тиуны-емцы ведут подробные записи: кто, что и сколько. Полсотни кметей стерегут. Окрестные смерды в селах, приписанных к погосту, кормят их, держат конный табун для княжих мужей, а при нужде также берут в руки оружие.
Таких погостов в Ростовской земле не меньше ста. Приписанных к Ярославлю и Белоозеру — половина того. Объехать все за зиму — значит в каждом пробыть не больше двух дней. А еще долгие лесные дороги, тягучие зимние сумерки, стужа, метели, уставшие кони. Можно поступить умнее и разделить дружину пополам. Тогда и для отдыха людей будет время. Но все равно небольшое. Полюдье — тяжкий труд. Много пота утирает дружина в полюдье.
Вдоль Шексны, выходящей из Белого озера, места совсем глухие. Летом здесь реки, ручьи, протоки, топи и тучи въедливой лесной мошки. Не пройти. В само Белое озеро, говорят, текут три сотни и еще полста рек. Жито здесь сеять — пустое дело. Зато такой вкусной рыбы, как выловленной в Шексне и Белом озере, нигде нет. И живет этот край сплошь рыбной ловлей и битьем ценного зверя, коего в этих местах тоже обилие.
Несда быстро привык к размеренной езде от погоста к погосту. Северный день зимой так короток, что не успеешь прозеваться — уже снова темно. А в темноте лучше и быстрее родятся думы. Воевода требовал от него немногого: переносить на другую берёсту записи тиуна-емца, замечать ошибки в подсчетах, затем вслед за боярином сверять со списками то, что грузили на возы. Если в записях значатся 34 бочки меда, 60 кругов воска, 16 медвежьих полстей, 75 шкур бобра, 36 чернобурых лисиц, 25 соболей, 54 куницы, а из хранилищ доставали 31 бочку, 14 полстей, 65 бобров, не досчитывались также лисиц, соболей и прочего — тиуна трясли до тех пор, пока не образовывалось нужное количество. Иногда вверх головой трясли, иногда вниз, подвешенным за ногу. И уж как он это количество добывал — со смердов ли посылал драть, жену ли отправлял вынуть из скрыни или снимал с себя, — воеводу не заботило. Цифирь татьбы не любит и всегда на нее укажет.
Пересчитанное добро под охраной погостных кметей повозом шло в Ярославль или Белоозеро — куда ближе. Там всю зиму строили лодьи, шили паруса для сплава дани к Киеву.
На земле вокруг Белоозера сидит народ, именуемый весью. Несда, знавший язык ростовских мерян, здешней речи не понимал. В Ростов иногда приходили люди из племени мурома, их свистящую молвь он тоже не разбирал. А дальше на восход жила черемиса, тоже говорившая по-своему. И все это разноязычие давало дань Руси. Как византийским ромеям платят дань многие яз ыки, живущие в пределах Империи. Русь тоже когда-нибудь станет… еще больше, чем сейчас. Греки кичатся тем, что владеют почти половиной мира. Да и Русь считают едва не окраиной Империи. Правда, от этой половины мира уже три века отгрызают куски магометаны. Кто знает, что останется от Византии еще через три столетия?
Русь тоже грызут — степняки, ляхи. Но на полночь у нее — обилие скудно заселенных земель. Несде снова вспомнился горячий шепот княжича Мономаха про суровый дух и стольный град на севере. А еще слова попа Тарасия про звериную Русь. Когда приспеет нужда, Русь укроется здесь, в лесах, снегах и топях. Ромеям же укрываться негде. В то, что такая потребность когда-либо настанет для греков, Несда верил и не верил. Сам ее придумал и сам же в ней сомневался. Не сомневался в другом: Бог почтил Русь, прославил и превознес. Дал ей обилье всего — рыбы и зверья, меда и птицы, рек и лесов. Главное же — не ограничил в землях. На полночь и на восход ей открыты пути. Новгородские даньщики могут немало рассказать про эти пути.
Размышления прервал воевода, зашедший в клеть. Несда хотел прикрыть рукой написанное, но боярин взял берёсту, поднес к свету.
— Вот народы, дающие дань Руси, — прочел он. — Меря, весь, мурома, чудь, черемиса, мордва, печора, литва, зимигола, пермь. Все они говорят на своих языках…
Боярин сел на лавку, не выпуская бересту из рук.
— Что это? — с интересом спросил он.
Несда, покрасневший во время чтения, встал и растерянно пробормотал:
— Народы, дающие дань…
— Я спросил, для чего ты это записал, — перебил воевода.
— Просто… захотелось. — Несда уколол руку острым писалом и вдруг выпалил: — Велика и обильна Русь, а прочности в ней нет. Что скрепляет народы? Слово, речь единая и единая память. Ничего того нет в земле Русской. Слово Христово в городах лишь хранят, да и то не во всех. В Киеве записанные сказания о старине одно говорят, в Новгороде другое, только про свое пишут…
Он задохнулся и умолк. Молчал и воевода, уперевши взгляд в отрока. Затем вновь посмотрел в бересту.
— Здесь не все названы. Дань Руси дают еще ямь, корсь, норома, ливь. Эти тоже говорят на своей молви. Впиши их.
Боярин поднялся, положил бересту на стол и тихо вышел из клети. За дверью, прислонясь к стене, перекрестился. «Господи, дай сему отроку силу разума и твердость намерений…»
Это был последний погост, самый дальний, на озере Лача. За озером — предел Белозерской земли, далее простерлись новгородские владения. С погоста дружина возвращалась вместе с повозом, лишь немного опередив его. В Киеве в это время сходил последний снег, а здесь зима еще бросалась в лицо метелями, еще лед на реках был прочнее деревянных мостов. Однако и тут дыхание весны уже слышалось — птицы пели иначе, чем зимой, и сердце в груди радовалось непонятно чему.
Едва дружина ступила во врата Белозерского града, Несда почуял беду. Он научился чувствовать волнение в городском воздухе с привкусом крови после мятежа в Киеве, после смуты в Новгороде, после Мстиславовой расправы над киевским людом. Стал различать знаки беды: давящая, будто с неба, и почти звенящая тишина поверх обычных звуков, обезлюдевшие улицы, редкие прохожие, прячущие глаза.
