– Будет ли удачное… – слабым голосом произнесла она. – Не по силам, выходит, обет дала. Тогда и давать не следовало. А может, доберусь, Володьша? – в очах ее, глубоко запавших, вспыхнула надежда. – Хоть один шаг сделать по Святой земле. И умереть после того.
Князь молча покачал головой. Какой там шаг. И рукой не может удержать чашу.
– Знать, недостойна, – вздохнула Гида, – раз Господь не дает.
– Митрополит Иларион в своем «Слове» разумел Киев новым Иерусалимом, городом Господним. И нынешние книжники так же думают. Все святыни в Киеве, которые сама знаешь: Святая София, и Золотые врата, и церковь Благовещенья на вратах – все имеют иерусалимское толкование. Так что не горюй, жена. Исполнила ты свой обет.
Светлая грусть улыбкой легла на губы княгини.
– Спасибо тебе, Володьша. Успокоил душу мою. Только для чего назвал женой? У тебя другая… А я уже не твоя… и теперь совсем уйду.
Владимир все же взял ее руку и приложил к своей щеке. Внутренний холод ее тела проник в него, приятно остудил разгоряченное лицо. Но что ответить ей, он не знал.
– Как поступишь со Святополком?
Он заглянул ей в глаза. В них было беспокойство за него, а не за киевского глупца.
– По правде, Гида, – без раздумий ответил он, умываясь ее рукой, как родниковой водой.
– По чьей правде, Володьша? Твоей или Божьей?
Она попыталась приподняться, но не хватило сил даже оторвать плечи от перины. Князь удивленно смотрел на нее.
– Не делю правду на свою и Божью. Если бы только по своей поступал… ты знаешь, что б было.
– Иногда нужно уметь отделить свою правду от Господней, – прикрыв веки, сказала Гида. – Тогда и увидишь, насколько они разнятся.
– Разве я не прощаю братьев своих за их безумные дела? – недоумевал Владимир. – Разве не по Христовой заповеди поступаю?
– Ты изменился, Володьша, – с неожиданной лаской произнесла монахиня. Ему почудилась в этом благодарность.
– Стало больше седин и морщин, – усмехнулся князь, запустив руку в буйные кудри на голове.
– Ты научился прощать и уступать. То, что считал прежде слабостью, теперь твоя сила… Но есть сила больше этой. Труднее научиться просить прощения. Своя вина всегда незаметней, чем чужая…
Князь, пораженный ее словами, замкнулся в себе, ушел в раздумья. Но руку, ставшую теплой, не отпускал.
– Почему ты оставила меня? – спросил он после долгого безмолвия. Лишь задав этот вопрос, Владимир внезапно понял, что мучился им все эти годы, когда ее не было с ним. – Почему тебя не было рядом со мной, когда мне приходилось так тяжело, Гида?!
Он сильно сжал ее руку и не заметил, как мучительно подернулось ее лицо.
– Я всегда была рядом, Володьша, – превозмогая боль, сказала она. – Ты просто не видел меня. А когда мы жили вместе, ты зрел меня, но я была далека от тебя. Ты не впускал меня в свою душу. – Она снова улыбнулась, на этот раз веселее. – Я перехитрила тебя и вошла в твою душу своими молитвами. Монашеские обеты – цена этого. Малая цена.
– Я видел тебя, – задумчиво возразил он. – Ведь ты приходила ко мне… Приходила, когда мне было особенно тяжко. Гида! – Он прижал ее ладонь к губам и покрыл нежными поцелуями. – Гида, жена моя.
Монахиня с усилием вырвала руку.
– Не надо, Володьша! Ничего не изменишь и не вернешь.
– Я люблю тебя, Гида.
Вырвавшиеся слова повисли между ними, медленно расточаясь в воздухе.
Княгиня была неподвижна, даже взгляд остановился.
– Это та награда, на которую я не смела и надеяться. Благодарю, Господи! Большего мне на земле не нужно.
– Ты не умрешь, Гида, – отчаянно промолвил князь, собрав лоб горестными складками. – Я слишком многих потерял в эти годы. Несправедливо лишаться и тебя!
Он обернулся к большой иконе в углу истобки с горящей лампадой и бросился на колени.
– Господи Иисусе! Матерь Божья!.. Не отнимайте ее у меня!
– В одном ты не изменился, Володьша, – услышал он ласковый голос Гиды. – Ты так же прост, как дитя, каков был и прежде.
Князь на коленях развернулся к ней, уронил голову на ложе и разрыдался.
25
Через два дня Гида умерла. Тихо, без мучений, простившись со всеми, испустила последний вздох в присутствии князя, игумена Выдубицкого монастыря и двух младших сыновей.
На погребение княгини вызвана была вся старшая переяславская дружина. Княжи мужи, выдубичское духовенство и чернецы заполонили монастырский двор, куда привезли дубовый гроб. Снег, и без того таявший с оттепелью, был истоптан и превращен в грязь. После надрывного отпевания, выбившего слезу не у одного дружинника, было прощание. Хотя монашествующих положено хоронить с закрытым ликом, по настойчивой просьбе князя покровец с лица монахини Анастасии сняли.
В гробу она лежала не такой бледной, какой запомнил ее Владимир. Прозрачная прежде кожа словно наполнилась жизнью, приобрела природный цвет, ланиты чуть порозовели. Князю, долго стоявшему над телом, поблазнилось даже, что на виске бьется крошечная жилка, и нестерпимых усилий стоило ему сдержать крик, чтоб остановили погребение. Однако все черты ее заострились. Смерть слизнула с лица Гиды всю остававшуюся при ней в монашестве красоту. И только любящему сердцу, которое знало ее душу, она казалась по-прежнему прекрасной. Сыновья Мономаха, высокие, широкоплечие отроки, горевали рядом с отцом и вслед за ним приложились устами к холодному челу матери.
Вокруг гроба чинно грудились ближайшие бояре. Воевода Ратибор в черном мятле на волчьем меху мял в руках шапку и неотрывно смотрел на лицо княгини в гробу. Казалось, он удивлен и чем-то недоволен. Когда стали накрывать домовину крышкой, он разочарованно отвернулся, отступил назад, смешался с прочими дружинниками. Проходя, он толкнул Олексу Поповича. Тот послал воеводе в спину рассеянный взгляд и тут же забыл о нем. Вниманием дружинника целиком владел князь.
Преданность Мономаха прежней жене потрясла поповича. Он видел, как мешаются в лице Владимира скорбь и любовь, поочередно затмевая одна другую. Это превышало здравое разумение. У князя другая жена, молодая и красивая, рожающая ему детей. Княгиня Гида была стара, красота ее давно отцвела. Кроме того, монахинь любить невозможно, Олекса был твердо убежден в этом. Даже пробовать бы не стал. Если князь так верен ей, что сохранил любовь до гроба, почему он отпустил ее от себя? И отчего так сокрушается теперь, если все осталось в давнишнем прошлом?
Но вдруг он понял. Когда Мономах обхватил гроб, не давая поднять, и грудью привалился к заколоченной крышке, поповичу отчетливо подумалось: князь оттого сокрушается, что дал ей тогда уйти. И не хочет повторить этого. Не хочет отпустить.
Олекса вспомнил слова княжны Евпраксии: любовь между мужем и женой от трудов рождается.
