Выйдя из шатра, Бяндюк плюнул через правое плечо, пробормотал: «Чур меня!» и отправился к князю.
На Ратиборовом дворе половцев ждали. Сам воевода приветил Итларя, отвел в жарко натопленный дом на дворе – молодечную. Отроков в ней не было, зато в большой горнице стоял длинный накрытый стол. Степняки загомонили, почуяв сытные запахи. Непривычные к скамьям, они сдвинули стол, побросали на пол ковры с лавок, быстро переставили вниз блюда. Сложили сабли, расселись вокруг. Итларь заметил было, что воевода пропал, а дверь закрылась, но махнул рукой – русы брезгуют пировать со степняками, тем хуже для них. Он вспомнил, как простодушный отрок сказал о пожранном князе, внезапно расхохотался и жадно набросился на еду.
Если бы он догадался поднять глаза кверху, то успел бы увидеть дыру в потолке и нацеленную стрелу. Отроки воеводы загодя разобрали перекрытие и положили содранные доски на место. Под скатами кровли затаились впятером. Теперь, сняв две доски, по разные стороны щели встали, упершись коленами, Ольбер Ратиборич и другой стрелок. Тетивы дзенькнули одновременно. Итларь поймал стрелу горлом и, проклекотав, ткнулся вперед. Конец древка уперся в ковер, не дал половцу завалиться лицом в блюдо. Сидевший против него степняк опрокинулся навзничь.
Громыхнув досками, с потолка на головы куманам упали дружинники. В распахнутую дверь прыгнули еще пятеро. Половцы с гортанными криками тянулись к саблям, хватались за поясные ножи, но умирали, не завершив движения. Ольбер Ратиборич успел продырявить стрелой второго степняка, прежде чем внизу вскипела каша. Отбросив лук, он достал нож, обрушился на половца, вставшего в оборону, и перерезал ему глотку.
В то же время в шатре на площади перебили нескольких оставшихся воинов. Только одного привели живым на двор князя.
Олядывая побоище в молодечной – полтора десятка трупов в лужах крови, воевода изрек:
– Половцы отомстят за своих.
– Повоюем, отец, – сдержанно ответил Ольбер, разглядывая половецкую черненую саблю.
Пока в городе лилась кровь поганых, Мономах стоял в храме на литургии. Молился об ограждении отчей земли от врагов и даровании сил для борьбы с ними, о единении и единомыслии русских князей, о вразумлении греков, не дающих Руси митрополита и похитивших у нее целое княжество.
Придя в хоромы, князь велел поставить перед собой пленного половчина и позвать толмача. Вслед за ними в палату привели под руки ублаженного медом Славяту, посадили на лавку, придержали, чтоб не падал.
– Отпускаю тебя, – молвил князь степняку. – Дам коня и сыти на три дня. Возвращайся к своему хану и объяви: я заплатил ему за мир прошлым летом и пусть будет доволен этим. Если же пойдет войной на Русь, то найдет здесь свою могилу. И еще скажи: Итларя убили мои люди, а Кытана зарезал боярин киевского князя Святополка. Запомни это – мы оба заодно, я и киевский князь. Он и предложил перебить послов.
Половца, щелкнувшего на толмача зубами, увели. Славята широкими глазами смотрел на Мономаха.
– Это… что… – силился спросить он. – Почему?..
– Для чего так сказал, князь? – помог ему Ратибор. – Хочешь, чтобы степняки были злы и на Святополка?
– Хочу, чтобы Святополкова хитрость не пошла ему впрок, – усмехнулся Мономах. – Он захотел столкнуть меня с половцами, так пусть теперь опасается и за свою землю – либо идет со мной в поход.
– Поход в степь? Ты решишься на это безумие, князь? – не поверил воевода.
– Умнее этого я еще ничего не сделал в своей жизни. Я решил, и я пойду в степь.
Он подошел к Славяте, сильно встряхнул его за плечи.
– Ты все понял, боярин?
– Подложил… – пробормотал тот, укладываясь на лавку, – свинью… – Расслабленный палец указал на воеводу. – Он.
– Утомился, бедолага, – пожал плечами Ратибор.
Холопы унесли сладко храпящего боярина в изложню.
29
Зимой море вокруг Таврии обезлюживает. Не плавают ни купец, ни рыбак, ни княж муж, ни доместик херсонской фемы или кто иной. Из Царьграда не приходят галеры с царскими указами, из Руси в империю не тянутся лодейные обозы с товарами, паломниками и книжными людьми. Все терпеливо ждут, когда море усмирит свой зимний нрав, а проливы стряхнут с себя ледяные оковы. Иные смельчаки отваживаются проверить свои посудины, едва лишь разулыбается солнце. Этих гонит в море голод либо отсутствие добродетели терпения. Но и таких наберется мало. Увидеть же ранней-ранней весной две боевые лодьи, по бортам плотно утыканные щитами, скорым ходом идущие по Сурожскому проливу, – дело в этих краях совсем неслыханное.
Рыбаки, кидавшие в море сети на пробу, узрев такую невидаль, спешно выбрали невод и шарахнулись на лодке подальше от греха, поближе к скалистому берегу. С лодий на них не обратили внимания. Рыболовы, почесав в затылках и хлебнув браги, принялись гадать, куда те направляются. Впрочем, вероятных ответов было всего два – лодьи могли идти в Корчев, а могли плыть в Тьмутаракань. За невозможностью предпочесть который-нибудь из ответов рыбаки воодушевили себя еще несколькими глотками браги и сошлись во мнении. Поскольку лодьи явно русские, а здешние земли недавно прибрали к рукам греки, то разговор между ними, наверное, случится шумный и интересный. Однако не настолько увлекательный, чтобы немедленно плыть в том же направлении. О войне в этих местах не слыхали со времен князя Мстислава Храброго, ходившего на ясов и касогов, и давно успели отвыкнуть от такого беспокойства. Вдруг за первыми двумя воспоследует целая лодейная рать? Осторожные питомцы моря решили тихо ждать недалекого уже вечера и заночевать на пустынном берегу.
Лодьи с боевым оснащением, дойдя до края косы посреди пролива, взяли вправо – на Тьмутаракань. Корчевские рыбаки вздохнули бы с облегчением, однако ненадолго. У Корчева с Тьмутараканью торговые связи – как у женки с дитем в пузе. Сурожский пролив – та же пуповина. Отрежь ее с любого конца, и плохо придется обоим.
На лодьях задумали именно такое суровое дело.
Весла со звонким шорохом разгребали осколки зимнего льда. Нанятый в Корсуне кормчий провел лодьи между отмелями к высокому тьмутараканскому берегу. В сумерках корабли, не сближаясь с пристанями, бросили якоря против градских ворот. У причалов болтались рыбацкие лодчонки и лодки, купецкие набойные лодьи с резными болванами на носах, но ни одна греческая галера не зимовала в Тьмутаракани. Пристани и берег безлюдны – то ли еще не ожили после холодов, то ли рано закрывались ворота города. Но на то и расчет был.
До рассветного часа стояли тихо, без буйства. Едва забрезжила заря, дружинные отроки встали у бортов с луками наизготовку. Для начала, дабы взбодриться, пустили зажженные стрелы в лодью у крайней пристани и в утлый, печальный кораблик с другого боку. Прямо перед собой жечь пока ничего не стали, чтоб не застить береговой обзор.
Суденышки уже весело потрескивали, а тьмутараканские ворота все не открывались – стража попалась сонная. Даже досада взяла. Стали присматриваться к амфорам возле кирпичного амбара под самыми стенами города. Красно-рыжие длинные и узкие корчаги лежали на земле, притертые друг к дружке в три слоя, горлышками к морю. Предположили, что в них грецкое вино, которого в городе избыток. Решили, что все равно оно им не достанется. Сотник Горазд дал благословение. К амфорам полетел десяток огненных стрел. Две самые меткие воткнулись в затычки, остальные застряли между корчаг, запаляя просмоленные горлышки.
