Договаривал он, оседая на землю с перерубленным лицом. Топча тело убитого чернеца, половцы ворвались в храм. Полезли в алтарь и на хоры, хватали утварь, иконы, ломали драгоценные оклады. Монахов, прятавшихся наверху, скинули вниз, связали одной длинной веревкой. Половчин, зарубивший старца Дионисия, носился по церкви и свирепо сквернословил, понося христианского Бога. Забежал в притвор с гробом игумена Феодосия, иссек клинком свечи, содрал покров с мощей и хотел изрубить останки, но вдруг с воем понесся к выходу. Выбежал из дверей, сделал два шага и упал, развалившись на две половины – отдельно нижняя, отдельно верхняя часть тулова.
Илья стряхнул с половецкой сабли кровь. Хороша сабелька, остро режет. Встав в проеме, он зычно молвил:
– Ну, выходите, нехристи, чтоб мне не поганить вашей кровью святой храм.
Тело старца Дионисия он убрал заранее, положив подле стены церкви. Вниз к пещерам бежали освобожденные от пут чернецы.
Побросав церковные сокровища, степняки устремились к Илье. Трое, добежавших первыми, втиснулись в дверь одновременно и застряли. Илья, не тратя сил, израсходовал на них один удар и, приложив клинок плашмя, толкнул внутрь. Мертвецы повалили тех, кто был сзади. Побарахтавшись в куче и невзначай порезав друг дружку, половцы предприняли новую попытку. На сей раз пробка стремительно вылетела из двери и разделилась на шесть частей, две из которых улеглись неподвижно. И еще две успели стать неживыми, прежде чем из церкви вывалилась целая свора.
Рубясь с ними, Илья спокойно ожидал то, что должно было случиться. Без удивления он заметил, как зрение стало будто бы двоиться. Он видел бой с двух сторон – телесными очами и какими-то иными, которые тоже принадлежали ему, но почему-то находились отдельно и к тому же удалялись. Как будто его душа разделилась пополам, и одна половина, покинув тело, уходила все дальше. А вторая, хотя и оставалась на месте, но отчаянно рвалась за ней. Потому, когда первая ясно увидела бегущих к нему сзади, от других дверей, и снизу холма половцев, вторая половина смолчала. Только в последний миг не выдержала, повелела телу обернуться.
Левую руку, загородившую сердце, и грудь Ильи пробило копье. Выронив саблю, красную от степнячьей крови, он стоял как одинокий дуб в поле, сраженный молнией. Как больно, успел он подумать, прежде чем упасть навзничь. Половцы, ощутив уважение к сокрушенному исполину, не мешали ему умереть.
Илья сложил пальцы правой руки для знамения и проговорил:
– Иду…
Степняки, ограбив великую печерскую церковь, зажгли ее изнутри. Внизу огонь вылизывал подножие холма. В нем исчезали монашьи кельи, амбары, прочее. Сноп искр перелетел на кровлю книжни, вспыхнул пламенем.
– Стой, Нестор! – крикнул Алипий, прятавшийся с книжником в кустах смородины за огородами. – Куда?!
Нестор, задирая рясу, перепрыгивал через грядки. Смятенная душа рвалась к книжне, хранившей труды всей его жизни, и если она погибала, то и ему смерть была б милее. Он родился на земле для того, чтобы жить для книг, глаголющих Духом Святым, ими и душу спасал. Но если пришел всему конец, для чего беречь себя под кустом?..
Чуть не сгорев в огне от амбаров, надрываясь в кашле, в прожженной рясе, он сквозь слезы смотрел, как растет вокруг книжни пламенный нимб. Ужас был так велик, что монах едва заметил веревку, впившуюся в горло. Его дернуло, сбило с ног и под дикий хохот потащило назад. Нестор, хватаясь за петлю и стискивая зубы, еще рвался вперед. Ему показалось даже, что он переборол силу, увлекавшую его прочь от книжни. Но это был лишь миг – ему дали встать, чтобы снова со смехом опрокинуть.
Его куда-то волокли, хлестали плетью, вязали руки – все это он едва замечал, оцепенев от горя и уйдя в спасительное бесчувствие. Пленников гуртом вытолкали за ворота горящей обители и со свистом погнали прочь. Два десятка монахов и еще больше монастырских работников отчаянно озирались. Знали, что в лучшем случае лишь некоторым посчастливится вернуться обратно. И хорошо, если Господь даст умереть в пути, не узнав рабства у язычников или перекупщиков-жидов.
Хлынувший дождь вымочил пленников до нитки, но не освежил опаленных ужасом душ.
– Господи, Боже наш! – подняв лицо к небу, взывал один из монахов, которого звали Никон Малый. – Поставь окаянных как огонь, что пожирает дубравы, перед лицом ветра, и так прогонишь их бурей Твоей; исполни лица их досадой. Ибо они осквернили и сожгли святой дом Твой, и монастырь Матери Твоей, и трупы рабов твоих!..
Подъехавший всадник огрел его плетью по голове.
– Заткнись, чернец! – беззлобно велел конный.
– Ты – русич! – изумленно и возмущенно бросил ему Никон. – Что делаешь среди поганых и чего ради мучаешь своих соплеменников?
– Мщу за старшего брата, – оскалился всадник, – убитого в Киеве соплеменниками.
– Как имя твоего брата?
– Поромоном звали. Долго еще будет Киев помнить братову кровь! – остервенясь, выкрикнул Вахрамей Колыванович и стегнул хлыстом по спинам пленников.
– Буду молиться за твоего брата, – пообещал Никон. – Только не бей больше моих братьев.
– Молись не молись – а Поромона не вернешь, – бросил Вахрамей, но пыл умерил.
– Да и ты не вернешь убитых нынче монастырских братий! И еще больше на душу твою ляжет, когда взятые в полон христиане станут гибнуть от мук и скорбей.
– Что грозишь мне, чернец!
Вахрамей замахнулся на монаха, но вдруг опустил плеть и, ударив коня, ускакал вперед. Нестор, двигавший ногами словно в дурном сне, равнодушно посмотрел ему вслед.
12
Княжьи дружины совсем немного разминулись с отползавшими в степь куманами. Спалив напоследок Выдубичи, имение князя Мономаха, половцы повернули прочь от Днепра и расточились. Святополк Изяславич, не слезая с коня, оглядел обугленные руины Красного двора, построенного еще князем Всеволодом, удовлетворенно изрек:
– Поровну нам с тобой, брат, досталось. Сперва сожгли двор старшего князя в Берестовом, затем у тебя, младшего, попалили выдубицкие хоромы.
Мономах не нашел что ответить на это глубокомыслие, и дальше к Киеву не поехал – дальше и дружине его разместиться было б негде. Святополк уговаривал его ехать в Киев, отправив обратно дружину, праздновать на пиру победу над сыроядцами.
– Какие уж тут пиры, – отмахивался Владимир Всеволодич, озабоченный уроном. – У тебя самого села и монастыри пожгли.
– Что мне о смердах и чернецах думать? – удивился киевский князь. – Они сами о себе промышляют.
– По молитвам чернецов ты великий стол получил, – раздраженно бросил ему Мономах. – И иные милости от Бога обретаешь лишь потому, что в твоей земле живут молитвенники, просящие за тебя.
Святополк сдвинул брови.
– Зато твоя любовь к монахам не помогла тебе удержаться в Киеве! А я – захочу, так и выгоню чернецов из своей земли, как того печерского игумена. Не подрясниками на Руси закон держится, а княжьим судом и мечом!
