— Я так не думаю. Его могли привезти издалека и выбросить на любой улице.
Мурманцев поднялся.
— Я хочу еще раз взглянуть на него.
— Ваша жена, господин капитан, и слуги тоже должны посмотреть. Не исключено, что кто-нибудь узнает его.
Тело уже погрузили на носилки, но еще не унесли в машину. Мурманцев откинул простыню. Сначала он испытал шок, затем мгновенное облегчение.
Это был не тот человек. Просто похожий. Очень похожий.
Стаси покачала головой. Трое слуг также не смогли ничего сказать.
Полиция забрала труп и уехала.
— Ну вот, теперь уж точно наш дом «печально знаменит», — заметила Стаси, одевая Стефана для прогулки. — Ты понимаешь, что происходит?
— Когда разберусь, тогда буду понимать. А сейчас мне все это просто не нравится.
— Я не о том. — Она посмотрела на него, ловя ответный взгляд. — Ребенок. Он притягивает события.
— Как? Как ты сказала? — озадачился Мурманцев.
— Он провоцирует события. Как катализатор. Или… дрожжи. Генерирует. Заваривает кашу. Не знаю, какими еще словами это описать. Придумай сам. Сначала тот помешанный японец, потом памятник, телепаты, теперь труп.
— Раньше ты говорила, что это не он сбросил на нас памятник.
— Я и сейчас в этом уверена. Он — огонь, на котором варится каша. А какая это каша, от него не зависит. Он не определяет содержание событий.
— Что-то мне подсказывает — если твоя теория верна, — что именно определяет. Если не конкретику, то, по крайней мере, направленность. Общую негативную направленность. Безумие японца, тонна металла, только чудом кого-нибудь не размазавшая, телепатические одержимцы, труп со следами пыток. Следующим, полагаю, будет локальное землетрясение с эпицентром под нашим домом.
— Что нам делать?
— Ждать. И разбираться.
— Куда ты идешь?
— Разбираться.
Мурманцев вышел из дома и направил стопы к самурайской обители.
Он ожидал, что за дверью его встретят улыбчивые семенящие японцы в кимоно и гэта, окружат вниманием и предложат богатый выбор экзотики.
Ничего подобного.
Никто не встретил, не предложил, не улыбался. Напротив, все было мрачно и немножко заброшено. Странно, что дверь открылась. За небольшим холлом с гардеробом находился ресторан. Пустой. Стулья перевернуты и закинуты на столы, соответствующих запахов никаких, одинокий японец в белом халате, подвязанном красным поясом, уныло метет пыль на полу. Игровые автоматы — творение нищей духом урантийской инженерной мысли — не мигают призывно. Мурманцев кашлянул. Парень оторвался от своего занятия и кисло сообщил:
— Не работает, господин-сан.
— Э-э… мне бы поговорить с кем-нибудь… из вышестоящих. — Он не знал, как в самурайских кланах называется начальство. — Кто здесь у вас главный?
Японец скорбно покачал головой.
— Хозяин принимать не может. Хозяин никого не принимает.
— Что так?
— У хозяина гость был. Мудрый гость. Сэнсей. После этого хозяин удалился в затвор и никого не принимает. Кисуки-сан забросил дела и не прикасается к деньгам. Хозяин ждет явления духов. Так велел ему сэнсей.
Парень опять стал скрести пол своей метелкой. Мурманцев подумал. Хорошая выходила история. Занимательная. Только очень уж темная.
— Так с кем все-таки я могу поговорить?
— Со мной, — по-простому ответил японец. — Больше не с кем, господин-сан. Хозяин не ведет дела, женщин нет, посетителей нет, работы нет — все разбежались. Помощник хозяина, Югури-сан, уехал на Хонсю, просить замены хозяину и новых девушек.
— А что случилось со старыми?
— Сэнсей увел с собой всех девушек. — Парень упер метелку в пол и пригорюнился, кивая головой, как болванчик.
Мурманцев минуту поразмышлял. Потом достал бумажник и вынул купюру.
— Я дам тебе работу и заплачу за нее. Согласен?
— Согласен, господин-сан. — Японец отставил метелку в сторону и поклонился. — Какая работа?
— Рассказать мне, что тут произошло. Ты ведь все знаешь?
— Конечно, господин-сан. Я все знаю. — И парень впервые улыбнулся, продемонстрировав зеленые, с гнильцой зубы.
Мурманцев перевернул стул, поставил и сел.
— Я тебя слушаю.
Японец снова мелко поклонился и начал рассказ:
— Сэнсей пришел пятнадцать дней назад…
…Он дал себе имя Крестоносец, но никто не знал этого — он никому не говорил. Для всех остальных он был раб Божий Федор, странник по миру с увесистой торбой за спиной, идущий куда глаза глядят. Никто также не знал, куда глядели его глаза. Почти никто. Но с тех пор, как он стал Крестоносцем, его глаза были направлены в одну сторону. На юг. Город N встал на пути, и раб Божий Федор заглянул сюда, прошелся по улицам, постоял на службе в храме, исповедался и причастился. Испросил благословения на свое предприятие, как испрашивал в каждом попадавшемся городе. Ему не отказали.
Потом у него взбурчало в животе, и он зашел в ближайшую едальню, какую Бог послал.
Ближайшая оказалась японской ресторацией препохабного для православного глазу вида. Между столами шныряли разукрашенные, ровно куклы, девицы, жеманно улыбаясь. Стальные ящики у стены подмигивали красными огоньками, точно пьяные беси. На возвышении чуть в стороне пыхтели голые не то бабы, не то мужики, схватившись врукопашную. Из одежды на них были только шнурки на чреслах, если не считать одеждой килограмм сто жира на каждом. Посмотрев на это поганство, раб Божий Федор все же решил, что особи сии мужского полу, хоть и имеют рыхлые бабьи груди. А чего дерутся — так может, это наказанье такое, за лишний жир? Либо просто дурные.
В ранний час за столами сидело всего ничего людей. Двое. Раб Божий Федор не стал подсаживаться для разговору, как любил, а устроился в сторонке, потому что с обоими едоками щебетали за столиками кукольные японки с архитектурными прическами, из которых торчали палочки, и с насурьмленными бровьми.
К нему тотчас приблизилась мелкими шажками девица в шелковом халате, затянутом широким поясом, и протянула кожаную папку, улыбаясь.
— Пожалюста, выбирите кушать.
Раб Божий Федор раскрыл папку и закрыл.
— Мне бы, девонька, чего попроще. Картошечки вареной в постном масле, хлебца да компоту.
— Кар-тошичка? — переспросила японка. — Нету, господин-сан. Хлеба тоже нету.
— Эко, беда какая, — посетовал раб Божий. — Ну а чего есть? Рис небось есть? Рыба какая ни то?
— Рис есть, — радостно кивнула девушка. — Рис и рыба — суси?
— Давай с сусем, — наобум согласился раб Божий.
