Следователи Белой Гвардии работали быстро и четко. К тому времени как Алябьев и Мурманцев добрались до Следственной части, арестованный был уже идентифицирован по базе данных. Капитан-командор пролистнул несколько распечатанных страничек личного дела, подвигал бровями, попыхтел себе под нос. И отдал странички Мурманцеву.
— Личность неопределенных занятий. Несколько лет назад задерживался полицией за участие в драке. Не то газетчик, не то вечный студент. А может, просто мелкий жулик. Никогда не поймешь, что у таких на уме.
— Теперь уже не мелкий.
— Обратите внимание на интересное обстоятельство — полгода назад этот тип месяц провел в Урантии. Мой спинной мозг подсказывает мне, что средства на эту экскурсию он не в лотерею выиграл.
— И богатых тетушек не имеется, — добавил Мурманцев, читая на ходу листки. — А жизнь в Урантии дорогая. Готов спорить, его пригласила какая-нибудь тамошняя секта.
— И обработала соответствующим образом. Спорить не собираюсь.
Конвойный открыл перед ними дверь комнаты допросов. Арестованный понуро сгорбился на стуле в центре. «Браслеты» с него еще не сняли. Алябьев сел за стол. Мурманцев устроился на жестком полудиванчике в углу.
— Гражданин Яковлев, в ваших интересах отвечать на все вопросы, ничего не скрывая. Вы обвиняетесь в убийстве первой степени, государственной измене и шпионаже. Вы осознаете это?
Арестованный посмотрел на Алябьева и повел головой.
— Нет.
— Я не спрашиваю вас, согласны ли вы с обвинением. Я спрашиваю, понимаете ли вы сами суть ваших деяний? Осознаете ли, что действовали во вред отечеству?
Яковлев нахмурился.
— Что такое отечество? Для цивилизованного человека не существует никаких границ. Мое отечество весь мир. Я — гражданин мира. Вы не имеете права ограничивать меня вашими идиотскими государственными границами.
— Ну, это не ново, — подумав, сказал Алябьев. — Это даже скучно, ей-богу. Лет тридцать-сорок назад таких граждан мира у нас, знаете, сколько было? У-у! Неужели за столько времени не придумали ничего нового? Или у ваших урантийских друзей настолько плохое мнение о подданных Империи? Нас принимают за кретинов, преподнося одни и те же выдумки о человеколюбии без границ?
— Вы… вы… — У Яковлева начала нервно дергаться щека. — Вы реакционер! Узколобый ретроград. Махровый душегуб.
— Да нет, батенька, — благодушно отозвался Алябьев, постукивая карандашом, — душегуб — это вы. На вас кровь — не на мне. — И вдруг сорвался на крик, перегнувшись через стол: — Ты резал человека по живому — и ты, тварь, еще разглагольствуешь о своих правах? Их у тебя нет и быть не может, кроме одного — права замаливать грехи.
Василий Федорович упал обратно на стул и всердцах сломал карандаш напополам. Яковлев съежился. С полминуты в комнате было тихо.
— Какое у вас было задание? — наконец спросил Алябьев.
— Никакого, — угрюмо ответил арестованный.
— Ложь. Совершенно бессмысленная, между прочим. Чтобы признать вас виновным в шпионаже, не требуется ваших подтверждений. Все и так слишком ясно. И на сообщников рано или поздно мы выйдем. Они сами себя обнаружат.
— Не было никаких сообщников! — выкрикнул Яковлев, сжимая кулаки. — Не было! Я сам! Я один! Да! Вешайте меня теперь! Расстреливайте! Четвертуйте! Сорок лет назад нас было много, а теперь я один против этой неповоротливой, жирной империи, разползшейся на полсвета! Нате, жрите меня, вы, людоеды! Душители свободы! Да, я хотел взломать ваш проклятый биотрон. Я хотел украсть ваши военные технологии и продавать их Урантии! Дьявол побери, да я бы задешево продал ваш секретный аннигилятор за океан, чтобы вы больше не могли угрожать им всему цивилизованному миру!
У него начиналась истерика. Капельки слюны летели во все стороны. Алябьев отодвинулся подальше.
— Плевать мне на вашу монархию. Я ненавижу эту страну! Ненавижу этих попов, всюду сующих свой нос, ненавижу вашего Бога, которого вы рабы! Вам не понять, что такое свобода. Вы же нелюди! Живете для своих нелюдских идеалов, а не для обыкновенного, нормального человека, который хочет просто жить. Без этого вашего тупого чувства вины за то, что я родился и существую! Не надо делать из людей ангелов с крылышками! Мы все животные, так дайте мне жить как я хочу, чтобы когда буду подыхать, мне было что вспомнить! Какого дьявола меня держат в кандалах вашего церковного мракобесия! — Он поднял руки, потряс «браслетами» и обмяк на стуле.
— Никто вас не держал, — спокойно сказал Алябьев. — Если все так плохо — почему бы вам было не остаться в Урантии? Небось нашлось бы там свободное стойло? Вы себя к каким животным относите? К непарнокопытным или человекообразным? Пресмыкающимся? Нет, наверное, просто жвачным. Угадал? А вернулись вы потому, что для Урантии — вы нищий и никому там не нужны. Ба, да это же и есть формула свободы по-урантийски. Там никто никому не нужен. По-человечески не нужен. Разве что по-животному. Вот этого мне, как вы говорите, действительно не понять. За что вы — и они — так не любите себя. Просто, знаете, интеллекта не хватит — понять.
— Тогда и говорить не о чем, — презрительно процедил Яковлев.
— Полностью согласен. Мне с вами говорить не о чем. Но у нас тут не светская беседа, а допрос. Итак, продолжим. Вы вернулись в Ру, чтобы, как говорите, заработать немного денег продажей технологий, которые собирались уворовать. Сами додумались или кто подкинул идею?
— Сам, — гордо отрезал Яковлев.
— Ну, допустим. А каким образом вы намеревались продавать их? Напрямую или через посредника?
— Мне это без разницы. Как пришлось бы, так и продал.
— Замечательный жизненный принцип! Все без разницы. Вам было без разницы, каким способом получить доступ к биотрону. Потом без разницы, как взломать его, хотя это в корне невозможно. Может, вам без разницы и то, что с вами будет дальше? Ах да, вы же предлагали четвертовать вас. Увы, придется немножко помучиться, пожить еще. Только теперь уж действительно в кандалах. Мне жаль вас, Яковлев.
Арестованный внезапно завалился набок, рухнул на пол и забил ногами. Алябьев наклонился через стол.
— Эпилепсия? — Мурманцев подошел к скрючившемуся телу.
— Не похоже, — озабоченно ответил Алябьев. — Пены нет.
Вместо пены изо рта Яковлева пошел вой. Негромкий жалобный скулеж щенка, оставленного в одиночестве.
— Он что, плачет?
— Да нет вроде.
— Жаль. Если человек плачет — не все так запущено.
Алябьев вызвал конвойного и врача. Мурманцев вышел и подождал капитан-командора в коридоре. Допрос оставил по себе неприятное впечатление.
— Ну, что скажете, Савва Андреич? — спросил Алябьев, присоединившись к нему. — Впервые вам видеть такого фрукта?
— Такого, пожалуй, да. Раньше попадались другие разновидности того же самого. Побледнее чуть.
