Мурманцев поехал за ними, отставая на полсотни метров. Правой рукой он отстегнул замки переданного ему чемоданчика. Внутри лежал аннигилятор с двумя запасными батареями и маскировочный гипнопояс. Выбор оружия сначала удивил его, но потом он понял — он не должен оставлять следов. Аннигилятор, распыляющий материю, — идеальное для этого средство.
Пояс он надел сразу, работая одной рукой. Теперь чтобы активировать его, достаточно провести пальцем под застежкой. Аннигилятор он переложил в бардачок, чемоданчик забросил на заднее сиденье. Потом открыл карту и сверился с дорогой. Машина с урантийскими агентами выехала на автостраду до Аскалона и Газы. Через семьдесят километров — полчаса езды — была государственная граница Ру.
Палестина вошла в состав Империи после Великой войны, в конце пятидесятых годов прошлого века. Тогда же в результате нескольких международных конференций был перекроен и остальной мир. Почти всю планету поделили между собой Ру, Американские Штаты Урантии и азиатские Королевства. Уль-У в те годы представляли «индонезийские тигры» — Сингапур, Таиланд, Филиппины — и шейх Саудовской Аравии, укравший у Урантии сразу после войны секрет атомной бомбы и очень этим гордившийся. Урантия претендовала на всю территорию Палестины. Но в Штатах в это время случились внутренние пертурбации. Государственное кормило взяли в свои руки последователи религиозно-политического проповедника Гудвина Поттера, и первое время держались они наверху непрочно. В итоге Урантии пришлось удовлетвориться кусочком палестинской территории, прилегающим к Газе. Имперская дипломатия не могла упустить шанс объявить протекторат над Святой Землей, и она его не упустила. Позже Урантия прирезала к своему кусочку всю Северную Африку, выторговав ее у Соединенных Королевств Уль-У.
Коулмен и его напарница молчали почти всю дорогу. У приграничного поста собралась короткая очередь из машин. Два офицера проверяли документы, заглядывали внутрь, иногда предлагали выйти и открыть багажник.
Очередь продвигалась споро, но урантийские «туристы» вызвали у пограничников неясные сомнения. Один из офицеров долго листал паспорта, потом попросил выйти.
— Отдыхали у нас, значит? Достопримечательности осматривали? Так-так. Ну и — понравилась Империя-матушка?
— О, ес, ес, — закивал Коулмен, широко улыбаясь. — Вери интерест стран. Мой грэнни… дед у шка погиб на войне в Сибир… Мы ездил уважать его память.
— Срок вашей визы не истек, у вас осталось больше двух недель. Какие-то проблемы?
— Ес, проблем. Нам так жал покидать ваш стран. Мой мать, она попал в хоспитал. Плохо сердце. Мы должен вернуться.
— Понимаю, сочувствую.
— Откройте, пожалуйста, багажник, — попросил второй офицер.
Его товарищ заглянул в салон машины.
— Привет, — сказал он Стефану. — Вотс е нэйм, бэби?
— Энтони. Его зовут Энтони, мистер офисер. Наш сын, — гордо произнес Коулмен и показал на паспорта. — Там все есть. Документ на ребенок.
— Чемоданы тоже откройте.
Откуда- то приплыл протяжный колокольный звон. Мурманцев выглянул в окошко. Далеко на холме в густой зелени стоял белокаменный монастырек.
— Сын, значит, — продолжал офицер, буднично перекрестившись на монастырек. — Так-так. Вонт ю э свит, бэби?… Он у вас что, глухой?
— О, ноу, ноу. Он немножко есть… вундеркинд… очень особенный малчик. И немножко устал. Дорога, жарко, мистер офисер.
— Вундеркинд, значит. Странный какой-то.
Он вернул документы Коулмену.
— Проезжайте.
Следующим подрулил Мурманцев. Протягивая в окно паспорт, он коснулся рукой пояса, активировав его на четверть мощности. Гипноизлучатель начал действовать мгновенно, превратив Мурманцева в совершенно неинтересный для пограничников, малоприметный объект. Офицер лишь пролистнул документ и махнул рукой:
— Проезжайте.
То же повторилось на урантийской стороне границы.
Впереди, в нескольких километрах виднелись окраины какого-то городка. Мурманцев достал из рюкзака бутылку воды, сделал пару глотков. Молчание в машине похитителей нарушил женский голос, презрительно фыркнувший:
— Святоши!
— Кто?
— Русские. Служители божьи! Смотреть тошно. Черт возьми, как же я рада, что мы оттуда наконец убрались.
Мужчина долго не отвечал.
Машина уже въехала в городок, дремотный, приземистый, без этих скребущих небо многоэтажных каменных коробок, обожаемых урантийцами. Частные дома с лужайками, тенистые тротуары, загорелые женщины в шортах, чуть-чуть прикрывающих ягодицы, много жирных, обливающихся потом людей. И всюду — пластиковые бутылки: на рекламных щитах, в руках, в детских рюкзачках, на скамейках, в колясках с младенцами, в урнах.
— Эти ничем не лучше, — наконец сказал Коулмен, подразумевая, очевидно, соотечественников. — Ты сама-то чему служишь?
— Я служу себе и своему банковскому счету, — отрезала женщина. — А что, возможны варианты, Рэнди?
— Возможны. — В ответе слышалась усмешка. И снова молчание.
— Ну? — не выдержала она.
— Ненавижу русских, — мрачно, с ожесточением заговорил Коулмен. — Русские — ошибка природы. Их не должно быть. Но они почему-то есть. Всюду суют свой нос. И все им удается. Все само плывет им в руки. Почти половина суши под ними. Почему? Какая у них сила? Под их постными добродетельными физиономиями — железобетон. Поэтому они хорошие враги. Такие, которых можно уважать. В отличие от этого пластикового быдла, — снова выпад в адрес соотечественников, — чуть взгреть — и уже плывет.
— Но ты работаешь не на быдло, Рэнди. Не на гоев. — В последнем слове была жесткая улыбка. — А на избранный народ. На «собирателей искр».
— Я сам гой. Как и ты. Мы оба — «пустые скорлупки» для этих фанатиков-каббалистов.
Через минуту разговор продолжился.
— Мой прадед был католик, — вдруг сказал Коулмен.
— Кто? — удивилась она явно незнакомому слову.
— Католик, — повторил он. — Когда еще были католики. Они верили в Бога. Их вера была похожа на религию русских. Только оказалась слабее.
— Что из того, кем был твой прадед сто лет назад? — равнодушно бросила напарница.
— Он был летчик, — упрямо продолжал Коулмен. — Воевал в последней войне.
— А, так это его «мы ездил уважать память»? — Последние четыре слова она насмешливо процитировала по-русски с сильным акцентом.
— Нет. Он не погиб на войне. Он умер в приюте для стариков при католической общине. От него кое-что осталось. Книги. Я читал их. — Он помолчал. — Тот, кого ждут наши с тобой работодатели, придет и возьмет мир. Но ему поклонятся все. Понимаешь — все. И избранный народ тоже. Они не станут царями мира. Зверь сочтет всех, поголовно.
