От Города дом отделяли полсотни километров, пустых, никем не заселенных.
Прежний владелец бункера умер при странных обстоятельствах в начале 70-х годов. В том же году дом был приобретен неизвестным покупателем. Сейчас в нем жили трое.
В большой зале горел камин. В кресле перед ним, вытянув к огню длинные ноги, сидел человек лет сорока. Смоляные волосы, резкие черты лица, как будто кожу натянули на череп, забыв о подкожной плоти, тонкая, сухая фигура. Черные очки. На острых коленях лежала плоская раскладушка компа. Бормотал сладкий синтетический голос.
Человек сидел неподвижно, даже пальцы рук застыли на клавишах, будто умерли. Пять минут, пятнадцать. Полчаса. Голос, ровный, искусственно интонируемый, продолжал озвучивать вызванную из сети информацию.
Внезапно длинные, чуткие пальцы ожили и, пробежавшись, набрали привычную комбинацию клавиш. Голос, словно споткнувшись, оборвался на полуслове.
За спиной человека распахнулась створка сдвоенных дверей, и в залу вошел еще один. Толстяк лет сорока пяти, невысокий, скорее низкий, с залысинами и с не исчезающей никогда настороженной улыбкой на губах.
– Звали, хозяин?
– Подойди ближе, – тихо сказал сидящий в кресле.
Толстяк сделал несколько шагов. Таких же настороженных, как и его вечная улыбка. Впрочем, это не было робостью или страхом. То была готовность – ко всему и во всякое время. Готовность не раздумывать. Не медлить. Но и не торопится. И не делать ошибок. Никогда. Так, чтобы не раздумывать даже о самой возможности ошибки.
– Я хочу, чтобы ты слетал в город.
– Да, хозяин. – Толстяк едва заметно переломился в пояснице, хотя господин не мог видеть ни его поклонов, ни его самого. Человек в кресле был слеп.
– Я хочу, чтобы ты привез мне женщину.
По физиономии толстяка легкой рябью прошло удивление.
– Женщину? Конечно. Разумеется. Какие женщины вас интересуют? Крупные? Маленькие? Худые? Толстушки?
– Меня интересуют те, которых отдают мне. Мои… жены. – Последнему слову пришлось пробивать себе путь на свободу сквозь выросший внезапно ледяной барьер усмешки. – Не годится, чтобы они прозябали без своего божественного супруга. Как ты считаешь?
Толстяк ни секунды не колебался.
– Они не прозябают. Им вообще не нужен никакой супруг.
– Что ты имеешь в виду?
– Хозяин не знает. Обряд бракосочетания с Божеством, то есть с вами, хозяин, является церемонией жертвоприношения. Только заключительная часть этой церемонии происходит несколько часов спустя, ночью, тайно. Жертву убивают, и тело уничтожают. Об этом существует договоренность между первыми лицами обоих кланов. Непосредственный исполнитель, обычно рядовой горл, вскоре погибает от несчастного случая.
– А охрана?
– В их еду подмешивается наркотик. Они ничего не замечают, им кажется, что они исправно несут службу.
Слепой по-прежнему сидел неподвижно, как статуя. На любого другого эта окаменелость производила бы неприятное впечатление. Но толстяк служил своему хозяину уже двадцать лет и привык не давать право голоса собственным внутренним ощущениям.
– Почему я об этом не знал? – спросил наконец слепой.
Толстяк снова согнул туловище в намеке на поклон. Хозяин был слеп, но обладал непостижимым, чудовищным, звериным чутьем и, не видя, все-таки видел.
– Я думал, вас не интересуют такие мелочи, господин Морл. Я…
– Запомни, Камил, – ничуть не повышая голоса, перебил слугу слепой, – меня интересует все, что происходит в этом мире. В моем мире. Как и в моем доме. Для того я и просил тебя установить наблюдение за теми, кто изъявляет желания от лица мира. Ты понял?
– Да, хозяин, да, я понял, – сморгнув, виновато произнес толстяк.
– И я хочу, чтобы в моем мире каждый получал то, что рассчитывает получить. Они желают, чтобы их жертва была угодна Божеству. Что ж, они заслужили это. Их жертва отныне угодна мне.
– Понимаю, хозяин.
– Ты должен будешь забирать женщин. Естественно, до того, как они станут трупами. Ясно?
– Да, хозяин. Я должен буду привозить их сюда? К вам?
– Разве они не мои жены? – ответил слепой.
Толстяк поклонился. На этот раз поясница его согнулась ощутимо заметнее.
Это должно случиться завтра. Точнее, ночью. Начнется, наверное, в полночь. Начнется… гм, его утилизация. Как это будет? Он станет медленно таять или все произойдет в один миг, раз и готово – пустое место?
Кубика бросало из испарины в озноб и обратно. На работу пришел невыспавшийся, истерзанный мыслями, лихорадочно румяный. Отчет за месяц не двигался с мертвой точки. Временами он начинал удивленно рассматривать руки, пытаясь понять: действительно трясутся или показалось?
Было очень страшно. Страшно жить в этом мире и страшно умереть в нем. Даже не умереть. Раствориться в пустоте. И никто уже не сможет сказать про него, что он был. Прошлое не существует и никогда не существовало. Все, что происходило когда-то, в других ре алах – иллюзия, как и сами реалы. Даже если кажется, будто что-то все-таки было, например, появление Кубика в Центре или исчезновения других служащих, это ничего не меняет. Законы природы не властны над ушедшим. А природа не знает и не терпит беззакония. Следовательно, нет ничего, кроме настоящего. Ну, почти ничего. Есть еще смутные предания, например, о том, как человечество долгими веками (кстати, век – это сколько?) завоевывало свободу от цепей необходимости и угнетающего однообразия окружающей среды. Но это просто-напросто мифология, которую большинство ирчей считает всего лишь полезным суеверием. По-настоящему истинно только текущее.
Кубик с трудом впихивал в себя ортодоксию клана ирчей. Каждая часть его тела сопротивлялась этому и молила о пощаде. Но Кубик был добросовестным работником и старался не позволять себе слабостей. В конце концов краеугольные догматы были усвоены его разумом так же, как пища усваивается организмом.
Даже капля веры во что-то иное не могла просочиться внутрь него сквозь заслоны этого искусственного знания.
Страшного знания. В мире, где повсюду неслышно крадется стра…
– Сидишь?! – в комнату сквозняком ворвался растрепанный, раздерганный Раффл. Правый глаз косит сильнее, чем обычно, воротник съехал на сторону, лицо пошло красными пятнами.
– Сижу, – снуло подтвердил Кубик.
– Ничего не знаешь?!!
– Не знаю, – снова согласился он, отворачиваясь от временно буйнопомешанного приятеля, слишком несоответствующего моменту, в котором жил сейчас Кубик. Моменту прощания и трепетного переживания собственного никогда-не-существования.
– И не хочешь знать?! – остолбенел Раф.
– Что, досрочные перевыборы Первого? – безучастно спросил Кубик. – Импичмент?
