– И все же, – медленно повторил слепой, – мне стоит их наказать?
– Эти хамы были со мной грубы. Между тем я ясно дал им понять, что исполняю волю их Божества. Они заслуживают вашего гнева, хозяин. – На лице у толстяка было написано вдохновение.
Морл, не отвечая, поднялся с кресла и прошелся по зале. Движения его были уверенными, в них отсутствовала та робость, нечеткость, изломанность, присущая большинству слепцов. Только очень наметанный глаз мог распознать в этих движениях едва заметную медлительность, скользящее нащупывание окружающего пространства.
– Может быть, может быть, – негромко заговорил он, остановившись. – Он все еще там, он никуда не делся. Я должен проверить… – Камил насторожил уши. Это бормотание не предназначалось для него, но толстяк был любопытен. По первой профессии. К тому же обыкновение хозяина размышлять вслух иногда очень облегчало жизнь слуги. – …умерло ли оно вместе с остальным. Там все мертво. Нужно убрать… розовые сопли. И посмотреть. Конечно.
– Да, это должно быть занятно, – сказал он Камилу. – Ты любишь потеху?
– Кто же ее не любит, – расплылся в улыбке толстяк, чувствуя доброе настроение хозяина.
– Я предъявлю им свое недовольство. Гнев Божества. Верну им их настоящее. Их мертвое настоящее. Догадаются ли они?
Толстяк собрал лоб в складки, пытаясь угнаться за слишком быстрыми мыслями хозяина. О чем он говорит? Какое настоящее? Разве настоящее – не то, что вокруг?
Слепой снова сел.
– Можешь выбросить из кристаллятора информацию об их новом заказе.
– Да, хозяин.
– Я слышу плеск воды. Женщины любят принимать ванны.
Камил ничего не слышал. Но плеска не могло не быть. Этажом выше и на другой половине дома.
– Познакомь меня наконец с моей супругой.
– С удовольствием, хозяин.
Толстяк проворно и беззвучно выскользнул за дверь. Напевая себе под нос, проделал обратный путь до ванной комнаты. Женщина плавала на спине, раскинув в стороны руки, и немигающими глазами глядела в потолок. Темнокожее, кофейного цвета тело наслаждалось невесомостью, иллюзией свободного парения.
Камил громко хлопнул в ладоши, женщина вздрогнула и перевернулась со спины на живот, точно дохлая рыбина – брюхом кверху.
– Быстро вылезай, сушись и надевай свои свадебные тряпки… Надо бы другие, да только нету у меня. Ладно, сойдет и так.
Колпак, который напялили на нее для обряда, он выкинул по дороге. Корсет вдвоем затянули кое-как. Прозрачную жесткую накидку Камил в последний момент забраковал.
– Ну все, пошли. Главное, много не болтай. Божество этого не любит. Хотя ты, кажется, и так… яичница-молчунья. Да не трясись там. Господин на вид-то не очень и не терпит, когда ему напоминают об этом. Поняла?
– Я люблю играть в шашки, – кокетливо сообщила женщина. – Сыграем?
– Суровое тебе вливание сделали, однако, – Камил поморщился. – Уж лучше совсем молчи. За умную сойдешь. А то дура дурой.
Когда они вошли, слепой сидел лицом к дверям, спиной к огню.
– Ты мне не нужен, – сказал он слуге.
Камил исчез, напоследок подтолкнув женщину вперед.
Через минуту Морл спросил:
– Ты боишься меня?
Женщина не ответила. Он чувствовал, что она не понимает, где находится, и вряд ли соображает, о чем ее спрашивают.
– Иди сюда.
Приказы она понимала. Подошла. Когда между ними оставалось три шага, она тяжело задышала, и в горле у нее что-то хрипнуло.
Ему было неприятно ее дыхание.
– Сними с себя все.
Она медленно разделась. Он слышал, как она путается в застежках и завязках. И это тоже вызывало у него брезгливость.
– Подойди ближе.
Его сухая жилистая рука коснулась ее кожи. Женщина задрожала. Но не от физического желания. Она смотрела на его очки и видела в них свои отражения. Ей хотелось сделаться невидимой и неслышимой, убежать, спрятаться, умереть. Захотелось никогда не существовать.
Его пальцы задумчиво ощупывали ее грудь, соски, живот, бедра, волосы на лобке. Как будто у пальцев есть собственный разум и собственные желания. Как будто пальцы насыщались прикосновениями и вбирали в себя память об этой лужайке, на которой им позволили пастись.
Ей было жарко, но она дрожала, как тонкое деревце на ветру. В черных стеклах очков она читала свои желания – никогда не рождаться, не жить, не умирать.
Внезапно безжалостные, равнодушные ко всему, кроме собственных ощущений, пальцы остановились. Он легко, почти нечувствительно оттолкнул ее от себя.
– Забирай свою одежду и уходи.
По пути к дверям она несколько раз роняла то одно, то другое. Он сдержался и не стал подгонять ее окриком.
Женщина вселила в него ледяное бешенство.
Двадцать лет он не прикасался к женскому телу. В нем жила память о той, единственной. Если бы он мог испытывать боль, эта память болела бы. Но он не знал, что такое боль. Он просто ничего не забывал.
Та, единственная, была другой. Ее кожа была прохладной, как тень, заслоняющая жар солнца. Его пальцы могли находить в ее теле тысячу оттенков вкуса и никогда не оставались голодными. Ее плоть щедро питала его своей жизнью, пока могла.
Но сейчас он не получил почти ничего. Пресное тесто способно лишь раздразнить голод.
Он придвинул к себе комп и набрал комбинацию клавиш.
Камила не было долго. Наконец запыхавшийся толстяк встал перед хозяином.
– Ты бежал с другого конца света?
– У нее какой-то странный припадок, хозяин. Упала на пол и лежит, смотрит. Пришлось тащить на кровать.
– Она не нужна мне.
– Что?
– Ты стал плохо слышать? Я не хочу, чтобы она оставалась здесь.
– Вам не понравилось?… – За внешней невозмутимостью толстяка скрывалась страстная натура собирателя сплетен.
– У нее слишком теплая кожа. Найди мне женщину с холодной кожей.
«Как у змеи?» – хотел было спросить Камил, но вовремя захлопнул рот. Пристрастия хозяина не обсуждаются. Тем более что за двадцать прошедших лет никаких иных пристрастий не наблюдалось. Если не считать этой странной затеи с игрушечными одежками для принадлежащего хозяину мира.
– А эту куда?
– Куда хочешь. Ступай. Принеси мне мятного чаю.
Припадок, случившийся с женщиной, похоже, окончательно затуманил ее разум. Она сидела голая на кровати и напевно бормотала непонятные слова.
«Свихнулась, – безучастно констатировал толстяк, стоя над ней. – Но не пропадать же попусту такой славной заднице».
