Но было и другое соображение. Его бывшие соседи-общинники, сами того не подозревая, немало отдали на прокорм ненавистному подкидышу. Из небедного поселения деревня за десяток лет превратилась в нищее скопление убогих хибар, среди которых бесцельно бродили потерянные, опустившиеся, едва ли не безумные существа обоего пола. Их нечистота, внешняя и внутренняя, была неприятна Морлу. Они были грязны так, как не могут быть грязны даже животные. Только люди обладают такой удивительной способностью насквозь пропитываться собственным дерьмом.
На новом месте он не хотел повторения того же. Крепко запомнил: где живешь, там не гадишь. Хотя среди поучений, которыми его пичкали, и промелькнуло странное, все из того же загадочного русского алгоритма: русские живут там, где гадят. Вероятно, непонятные русские обладали ворохом мудрых сентенций, позволявших им жить так, как не живет никто, но Морла их мудрость тем более не интересовала.
Кормушкой для него на первых порах стал русский Город. Обжившись на новом месте, он потребовал у «опекунов» личную «тарелку» с автономным режимом и пару раз в месяц совершал прогулки по старинным, одетым в простой камень, бетон и легко бьющееся стекло улицам. Ощупывая город невидимыми руками, он нашел немало пищи для себя и пришел к выводу, что города вообще довольно сытные места. Гораздо сытнее небольших кучек домов, именуемых вольными поселениями и деревнями. Морл был непритязателен. В пищу годилось все. В первую очередь то, что мешало. От чего исходили волны угрозы, ненависти, тревоги. То, что внушало страх. Раздражало бессмысленностью. Убивало уверенность. Заставляло чувствовать себя морской свинкой, попавшей в опасный лабиринт. За несколько месяцев он сожрал почти все это. Ему казалось, что Город стал в результате его регулярных кормлений чище, спокойнее, безопаснее, уютнее. Теперь в нем можно было гулять не рискуя быть убитым сумасшедшим наземным транспортом. Нищие больше не тянули грязные руки, сопливые детеныши нищих не дергали никого за одежду. Из темных подворотен не следили за прохожими вонючие чудовища – бродяги и мелкое ворье. Толпы народа на улицах уже не грозили растоптать одиноко гуляющего пешехода. Бестолковая суета покинула Город. Мирная тишина накрыла его, словно колпаком. Город стал почти пустым и безмолвным.
Возможно, жители его не умерли. Возможно, они продолжали жить, не выходя из своих домов. Скорее всего, так и было. Возможно, нищие и бродяги ушли из города, как крысы из подвалов, гонимые ультразвуком. Морл не знал этого. Его это не интересовало. Иногда ему попадались на улицах мужчины или женщины. Но не дети. От детей слишком много шума и вообще дискомфорта. Женщин он сторонился, мужчин, самцов, не вызывающих никакого беспокойства, почти не замечал.
Женщин Морл не любил. Не познав еще ни одной, противился сближению с ними, потому что женщины намного острее чувствовали его уродство. Он был страшен внешне и много раз слышал об этом от поселенцев-язычников. Но только он один знал, что безобразность его облика – только отражение внутреннего уродства. Женщины, сами не ведая о том, пугались именно этого внутреннего, каждый раз напоминая Морлу о том, что он – Ублюдок. Выкидыш человечества. Сверхтоксичный мусор. Их страх бесил его и обессиливал. Делал безвольным и вялым, как тряпичная кукла. Если бы кто-нибудь смог полюбить его… Но даже тень этой мысли рождала ненависть. Никто не способен на такую любовь. Никто. Людям она не под силу. А не людям не нужна.
И тем бессмысленнее оказалось доказательство обратного, полученное вскоре.
«Опекуны», конечно, следили за ним и в Городе. И кажется, не догадывались связать его прогулки с внезапным опустением городских улиц. Может быть, отнесли это явление на счет все того же «русского алгоритма». Россия – страна непредсказуемая. Говорят, когда-то давно в ней даже столицы вымирали перед нашествием врагов. Правда, непонятно, почему же тогда этот странный враг так и не смог завоевать Россию, столь удобно вымирающую в нужный момент. Еще говорят, что города здесь не только вымирали, но и уходили, опять же от врага, на дно великих озер. Это, впрочем, объясняет нерасторопность завоевателей. Кому нужна страна, чьи города любят играть в прятки и ловко водят за нос незваных пришельцев, не менее ловко, чем население этих городов?
Однако из его прогулок «опекуны» сделали очень неудобный вывод. Они почему-то решили, что их подопечному не хватает как раз женского внимания. Очень твердо решили. Опровергнуть этот вывод не могли даже прямые заявления Морла о нежелании регулярно находить в своей спальне очередную шлюху. Обслуга делала вид, что соглашается, девицу изымали из его комнат, если она сама не сбегала от страха при виде клиента, но через несколько дней все повторялось в точности и кретинской незыблемости.
Упорству «опекунов», достойному изумления, Морл не находил объяснения. Они вообще ничего не объясняли ему. Отговаривались тем, что он все узнает, когда ему стукнет восемнадцать. Хорошо бы еще знать, когда именно стукнет, отвечал он им. Камнепоклонники, в том числе его приемная мать, ясное дело, не считали нужным весело отмечать его день рожденья. Но «опекуны» и это держали в большом, страшном секрете. «Тупицы», – равнодушно думал про них Морл.
Точно так же он не нашел объяснения бешенству Лорда, самого старшего из «опекунов», постоянно живших в доме, когда Морл привез с собой из Города девушку.
Морл любил огонь. Если бы было возможно, он бы купался в пламени, как купаются в океане. Однажды он попробовал погладить огонь костра, но его мать тут же зашипела на него, схватила его руку и принялась мазать ее чем-то очень вонючим. Морл не чувствовал боли. Никакой и никогда. После истории с костром ему кое-как объяснили, что боль – это малая смерть, предупреждающая о смерти большой, настоящей. Не чувствуя боли, он мог залезть в костер целиком и умереть.
Но огонь не переставал манить. Фокусы с вычитанием из реальности корма всегда сопровождались огнем, поэтому огонь был крепко связан с чувством насыщения. Даже маленькая горящая свечка не могла оставить Морла равнодушным. Ему даже казалось, что он может видеть пламя. Только пламя. Колеблющееся пятно, чуть более светлое, чем окружающая его тьма. Цвет пятна он не мог определить, потому что не знал других цветов, кроме черного.
В тот день его поманил к себе огонь. Много маленьких трепетных язычков. Морл почувствовал их тепло, проходя по улице. Он послушно повернул, миновал через калитку решетчатую ограду и подошел к невысокому строению. Оно сильно отличалось от других зданий Города. Невидимыми руками Морл ощупывал его внутри и снаружи. Явной опасности строение не излучало. Но пространство вокруг него было как будто плотнее, гуще, точно здание стояло не на улице, а на дне озера, окруженное водой. Как частица ожившей русской легенды о подводных городах.
Он медленно, преодолевая сопротивление этой густоты, поднялся по крыльцу, открыл тяжелую дверь и вошел. Сразу пахнуло чем-то очень чужим. Воздухом горячей пустыни, может быть. Или обжигающим дыханием наднебесья. Плотность внутреннего пространства сжимала Морла, словно тисками. Он медленно пробирался вперед сквозь эту гущу, туда, где горели крохотные свечи. В вязком пространстве плыл голос. Голос был крепок и уверен, но иногда чуть-чуть подрагивал. Он принадлежал старому человеку, очень старому. Морл чувствовал, что этот человек здесь один. Для кого он произносит эти слова, строгие, сильные, напевные? Морл не знал исконного языка провинции Россия, на котором говорили русские, полурусские и даже четвертьрусские. Но эти, совершенно незнакомые, слова входили в него, как дождь в рыхлую землю, и претворялись там, внутри, в смысл. Старик говорит очень древние слова, понял Морл.
