Он двинулся вдоль длинного и широкого коридора, останавливаясь возле каждой двери и вслушиваясь.
И вдруг до него донесся ее смешок. Точно она наблюдала за ним исподтишка, играя в прятки. Потом еще. И еще.
Морл остановился на полушаге, будто зацепился ногой за воздух, шагнул к противоположной стороне коридора и дернул дверь.
Он не мог видеть их. Но знал, что здесь двое. Она и еще кто-то. Голые. От их распаленной плоти неприятно тянуло жаром.
С ним она никогда не становилась такой горячей. С ним она хранила прохладу своего нежного тела, которую можно было пить как утреннюю росу. Наверное, ее взгрел этот самец, которого она выбрала для короткой утехи и который сейчас испуганно хлопал глазами, пытался оторвать ее от себя и сбежать. Морл ощущал его растерянность, читал его ничтожные желания, слышал вонь его мелкого жуличьего страха. Это не «опекун», догадался он. Кто-то из обслуги.
Злата продолжала хихикать. Ситуация лишь забавляла ее. Она даже попробовала заставить своего горячего, взмыленного коня продолжать. Но тот бессловесно отбрыкивался.
Морл понял, что он тут лишний, захлопнул дверь и ушел к себе.
Немного позже он почувствовал ее присутствие. Она неслышно прокралась в комнату, устроилась на полу и просто сидела, ничего не делая. Он даже не знал, смотрит ли она на него или, может быть, уткнулась глазами куда-нибудь в потолок и, как обычно, загрустила. Только ее грусть наверняка была злой и бесстыжей.
И вдруг она запела. Слова, как всегда, были незнакомы ему. Но интонации песни и провизги в голосе говорили о том, что это шальная скабрезность, пьяный уличный мотивчик, лихой гимн распутства.
Закончив петь, она ушла.
Он ничего не сказал ей. Но после этого больше никогда не прикасался к ее телу.
Она по-прежнему приходила к нему и уходила, когда хотела, сообщала о том, как живется в ее подрастающем животе их ребеночку, иногда принималась рассказывать анекдоты, мешая русские и английские слова так, что Морл почти ничего не понимал и не знал, над чем она смеется.
Он сознавал, что такой ее сделал он сам. Что уже никогда она не будет прежней. Былое благословение иссякло. Он бы мог прогнать ее, но от этого удерживал ребенок. Морл не хотел расставаться с ним. В этом ребенке была его жизнь и ее. Быть может, ребенок заменит ему свою мать и сможет дарить благословенный покой дольше, чем она?
В ту ночь, когда погиб Лорд, Морлу, исходящему пеной на полу, казалось, что он тоже умирает – от обжорства. Проглоченный корм душил его, как бесплотный дух, мертво вцепившийся в глотку. Когда же все кончилось, точно так же душить его стала мысль о следующем разе.
У него был целый месяц до следующего раза, чтобы найти решение. И он нашел его.
Ночью накануне нового срока, ему пришло в голову обследовать подвал. Он не знал, что хочет там отыскать, но звериное чутье звало именно туда.
Пробраться по дому незамеченным, тем более ночью, для Морла не было проблемой. Он угадывал чужое присутствие на большом расстоянии и мог использовать это преимущество. Но даже прятаться и затаиваться особенно не пришлось. Обслуга жила в другой половине дома, «опекуны» – этажом выше. Вокруг комнат Морла само собой образовалось пространство отторжения. Разумеется, его это ничуть не трогало.
Дорогу в подвал он помнил как рельеф собственного лица. Но в других помещениях, кроме одного-единственного, никогда не бывал и теперь собирался обследовать их.
Металлическая дверь, ведущая в подвал, была не заперта. За ней начинался коридор, несколько раз изгибавшийся впереди. Чтобы обойти и изучить все помещения, ему потребовалось бы не меньше двух часов. Но ему повезло. Обостренный слух поймал несколько далеких звуков. Шорох, вздох, бормотание. Источник звуков находился далеко впереди, очевидно, за закрытой дверью. Игнорируя другие помещения, Морл двинулся туда.
Скоро звуки стали отчетливей и громче. Теперь было ясно, что их издает женщина. Морл подошел к двери, за которой она находилась. Заперто. Но замок был не электронный, а старый, обычный, и из скважины торчал ключ. Морл повернул его и толкнул дверь.
Женщина не слышала его. Она спала и во сне бормотала, тяжело вздыхая. Морл перешагнул через порог. Внутри было тесно и душно, но в спертом воздухе среди множества запахов отчетливо выделялся один. Женщины в деревне камнепоклонников были грязны и вонючи, но когда у какой-то из них появлялся этот запах, он перебивал все остальные. И было непонятно, приятен он или, напротив, смрадно-нечист.
Совсем недавно так пахнуть начала Злата.
«Ребенок в животе этой женщины – ее проклятье, – подумал Морл. – Из-за него она здесь. Из-за него умрет. И я, может быть, тоже». Воспоминания о прошлом разе снова вгрызлись ему в глотку, Морл начал задыхаться. Он схватился за шею и почувствовал, как дрожат колени. В нем просыпались страх и отвращение.
В каменном мешке стало жарко, женщина заворочалась на своей постели, тихо вскрикнула, но не проснулась. Морл увидел пламя – пятно другого цвета в круге вечной тьмы. Оно было небольшим, но таким же жадным, как вообще огонь, и сосредоточенно лизало что-то. Какую-то мебель, Морл не разобрал, отрешенно созерцая свой страх. Страх был его врагом и помощником. Уничтожая, страх умирал сам.
Из комнаты, где содержалась жертва, Морл вышел сытым и умиротворенным. Небольшая порция корма избавила его от завтрашних новых мук. Вряд ли «опекуны» вовремя заметят пропажу живота у женщины, вряд ли к сроку найдут ей замену. Он выиграл у них еще один месяц.
А потом еще несколько месяцев – тем же способом…
Все это время ему жилось легко и вольготно. Мысль о том, что он стал людоедом и питается неродившимися младенцами, не беспокоила. Гораздо важнее было убивать страх, чтобы обрести немного покоя, который теперь снова приходилось добывать самому. Злата не могла уже ничего ему дать.
Он знал, что она спит с каждым из обслуги. Живот ей ни капельки не мешал. Морл пробовал запирать ее, чтобы она не повредила ребенку, но она стащила ключ и гуляла по дому беспрепятственно. Часто горланила вульгарные песни, которые называла «частушки», – послушать их сбегалась, зубоскаля, вся обслуга, набранная большей частью из русских. Морл даже не пытался разгонять их – бессмысленно. На него она почти не обращала внимания. Только изредка принималась соблазнять, но без особой страсти, скорее смеясь над ним. Морл выставлял ее за дверь, включал музыку и обращался к воспоминаниям – к той девочке-блаженной с нежным голосом, рядом с которой ему было так хорошо.
«Опекуны» не вмешивались в его личные дела. Он вообще видел их очень редко. Наверное, они должны были уже обо всем догадаться. Но ничего не предпринимали, таились. Несколько раз к нему приходил молодой стервятник Смарт. Разговоры, которые он затягивал, были настолько бессвязны и невнятны, что у Морла не оставалось сомнений: Смарт в одиночку что-то вынюхивает и замышляет. Наверняка отважится пойти против воли папаши. Слишком самоуверен и похож на тщеславного болвана.
