— Неделю оборону держать можно, — со знанием дела одобрил он стену и бросил окурок в траву. — Если без тяжелой артиллерии с той стороны.
— Ха! Неделю! — сказал я. — Эту стенку из «Мухи» на раз продырявить можно. Пошли покажу настоящую фортификацию. Между прочим, Минздрав предупреждает…
— Ну и хрен ему с редькой.
Я повел его на другую сторону монастыря. Там, где углом стояло общежитие братии, возле сада, сохранился участок древней кирпичной кладки, метров двенадцать длиной. Остаток прежней стены, которая окружала монастырь лет триста назад или больше, В то время и сам монастырь, наверное, был покрупнее, по населеннее. Толщиной кладка была чуть ли не метр. Такую из гранатомета с одного раза не возьмешь, в ней любой снаряд завязнет.
— Лет триста-четыреста назад и по году оборону держали, — сказал я.
Кир потрогал кирпичи, ковырнул раскрошившийся.
— Кто держал-то? — с сомнением спросил он.
— Да монахи же.
— Кто, эти?! — не поверил Кир и возмущенно фыркнул. — Они же мирные!
— Монахи мирные? — Я даже рассмеялся. — В жизни не слышал такой глупости.
— А какие же они, по-твоему, военные, что ли? — Он подозрительно уставился на меня, сбитый с толку. — Боевые типа монахи?
— Типа того. Пошли еще покажу.
Мы направились к воротам монастыря. На ночь их уже заперли, и дежурный монах ушел. Над воротами горел фонарь. Я показал на кованую металлическую створку.
— Видишь?
— Ну крест, и чего?
— Глаза разуй.
Кир подошел ближе и пригляделся, даже рукой потрогал.
— Меч, что ли? — неуверенно спросил он.
— Что ли меч, — подтвердил я. Выбитый на металле меч в натуральную величину стоял острием вниз. Издалека и правда похоже на высокий четырехконечный крест.
— Это как у вашего этого… Монаха? А зачем это?
— Зачем-зачем. Крест, меч — это тут все равно. Две ипостаси одного и того же. Понял?
— Чего-чего? — недовольно наморщился Кир. — Какие еще постаси?
— Ипостаси оружия. В общем, то и другое — оружие, — объяснил я попроще.
Кир задумался, глядя на меч. Потом стал кусать губу и опять потрогал вырезанный в металле клинок. Видно, невысокое его мнение о монахах уступало натиску странного меча и странных моих слов. Наконец он повел головой из стороны в сторону и растянуто выдохнул, выражая эмоции:
— Лебенсраум.
Я не сдержался и треснул его по затылку.
— Офонарел? — крикнул он и сразу ощетинился, встал в позицию для драки.
— Учись вежливости. Я же не называл твой дурацкий амулет сраным.
На шее у него болтался подвешенный к шнурку зуб какого-то хищника. Огромный, сантиметров пять, и треугольный.
— Он не дурацкий, — разозленно ответил Кир. — Это акулий зуб.
— Пластмассовый.
— Сам ты пластмассовый придурок, — угрожающе пропыхтел он и полез в драку.
Он был меньше меня и щуплый, но хитрый, и руки цепкие. С ходу врезался головой мне в живот, я не устоял, и мы вместе повалились на землю. Началась глупая возня. Я пытался отпихнуть его, драться совсем не было желания, особенно с такой мелюзгой. Особенно с мелюзгой, не умеющей драться. Но он клещом вцепился в меня и локтями мял мне бока. Я вывернулся, заломил ему руку. Он начал второй размахивать, как мельница, пытался попасть по лицу. И тут мне на спину обрушился удар, я вскрикнул от неожиданности. Больно все-таки. И второй такой же удар лег на плечо Киру. Он тоже заорал. Мы сразу вскочили. Когда палкой бьют, тут живо на ноги встанешь.
Перед нами стоял сгорбленный старый монах с клюкой. Это клюкой он нас и огрел. Борода серой сосулькой до колен висит, самого к земле пригибает, а сила в руках еще сохранилась у старика.
— Ты чего дерешься, дед? Делать тебе нечего? — накинулся на него Кир, потирая плечо.
— А-а, это вы, ребятки, — прошамкал монах. — Не разобрал сослепу, думал, беси балуют, друг дружке шерсть дерут. — Старик переложил свою палку в другую руку и перекрестился. — Ну, идите себе с Богом, ребятки. — И нас тоже перекрестил. Мы боком обошли его и быстро зашагали к гостинице.
— Врет, старый пень, все он разобрал, — пробурчал Кир по дороге. — Слепым прикидывается.
— Ладно, пошли спать, — примирительно сказал я. Через несколько шагов вспомнил: — Слышь, а что это за либерсранум?
— Лебенсраум, — поправил меня Кир. — Да не знаю я. Один тип, с которым я… в общем жил у него полгода… он все время повторял это слово. Он делец был, деньги наваривал. Как конкурента сожрет, так сразу: лебенсраум, лебенсраум. Или обворует лоха какого-нибудь, без подштанников оставит, тоже про этот сраум заводит. Только его потом самого угрохали. Десять дырок в нем проделали. Вот и кончился его лебенсраум.
— Зачем ты у него жил? — удивился я.
— Жрать-то надо, — зло ответил Кир. — Он бабки давал, хоть и жмот был.
— Ты на него работал?
— Еще чего, — отбрыкнулся он.
— Тогда за что он тебе деньги давал, если жмот?
— А это тебя не касается, — отрезал Кир.
— У тебя нет родных?
— Сестра есть. Старшая. Лизка. Только дома у нас все равно нет.
— А где твоя сестра?
Он пожал плечами.
— Не знаю. Я уже не помню, какая она. Мы потерялись.
— Жаль, — сказал я задумчиво.
— Чего жаль?
— Тебя жаль.
— Еще чего! — фыркнул Кир. — У меня лебенсраум что надо. За своим гляди.
Он прибавил ходу и хлопнул дверью гостиницы у меня перед носом.
На следующий день все занимались своими делами. Только в церкви утром опять были вместе, потом разбрелись. Я помогал монахам на огороде, дергал сорняки с грядок, подвязывал огуречные кусты. Неподалеку наш Монах, голый по пояс, тренировался с мечом, который все-таки протащил в монастырь — и братия не указывала ему на это нарушение правил. Мышцы у него под кожей ходили ходуном, кожа блестела от пота. Свист рассекаемого воздуха был слышен даже на огороде. Монахи, которые с маленькой буквы, особенно молодые, останавливались, проходя мимо, глядели, будто оценивали его искусство и степень совершенства. Потом явился заспанный Кир, долго смотрел на мельканье клинка, зевал. Делал вид, будто сам каждое утро делает зарядку с мечом и ничем его тут не удивишь.
Паша опять целый день пропадал в приюте, видимо, решил усыновить его целиком. Ярослав шерстил монастырскую библиотеку, но ничего особенного не нашел. Да это и трудно, он, наверное, перечел уже все книжки в мире. А когда стало нечего больше читать, сам сделался писателем, Папаша шатался по окрестностям, искал ракурсы для обеих своих фотокамер. Вернулся под вечер счастливый и громко уведомил всех, что если Бог — это красота, то он верит в Него, потому что свет Его в измордованной России до сих пор не погас. Есть еще красота в русских селеньях. А Леха ходил весь день потерянный и тосковал. Василиса, переодетая в юбку, пыталась выводить его из депрессии, но ее усилия на нем никак не отражались. Только неуемный Фашист вечером сумел завлечь его разговором.
