В монастырском храме было светло и зелено, как в лесу, от срезанных молодых берез, цветов, травы на полу. Стены, будто раздвинувшись, свободно вмещали огромную толпу монахов, послушников, работников с подворья, всю приютскую мелкоту, окрестных жителей и наш поредевший отряд в придачу. Рядом со мной две бабульки в белых платках шептались, что в этот день сходит на землю огонь Небесный и палит всю нечисть, какая ему попадется.
— Бесы от огня побегут, под землю попрячутся, а он и там их найдет и попалит, — говорила одна, крестясь.
— На прошлый Духов день, в том году, слышала я, как по лесу шла, вопль бесовский, — кивала другая. — Из-под земли точно, вой поганый, не то визг, будто свинячий. Я поначалу шарахнулась, больно страшно выло там. Потом уж перекрестила то место, оно и стихло все.
— Бабушка, — не выдержал я, — это у вас в животе бурчало. А бесов вы можете услышать только на том свете.
— Типун тебе на язык, — сердито обернулись они ко мне, — молоко не обсохло, уж бесами грозится. И нечего тут насмешничать, молись лучше, хулиган.
После службы я увидел Сашку. Она выходила из церкви вместе с другими приютскими. Я подошел к ней.
— Привет.
— Привет. — Она остановилась, распахнула шире глаза. Толпа обтекала нас с двух сторон.
Здесь ее немножко откормили, она стала плавная, костлявых углов в ней теперь было меньше. Светлые волосы под косынкой пушились.
— Здорово выглядишь, — пробормотал я, не зная, с чего начинать.
— Спасибо. Ты с отрядом? Я кивнул.
— А где Кирилл? — заволновалась она, стала оглядываться.
Я опустил голову. И услышал ее пугливый вскрик.
— Он… там. — Я показал на часовню.
Она медленно пошла туда, стягивая платок с головы.
На следующий день при отпевании она стояла заплаканная, со свечкой, и сама была как тонкая свечка, только пламя внутри. И еще одна, совсем незнакомая, ненамного старше меня, тихо лила слезы.
— Кто это? — наклонился ко мне Февраль.
— Никогда не видел, — ответил я.
Когда отпевание закончилось, она приблизилась к Киру и почти упала на гроб.
— Кира, — звала она. — Кирюша.
— Это его сестра! — осенило меня.
— Сестра! — воскликнул Февраль, страшно удивленный. С ним в последние два дня происходило странное. Словно он заново родился или очнулся от столетнего сна и все узнавал впервые. Всему поражался и от всего приходил в волнение. А про Кира сказал: «Это я умер. Тот, который сидел во мне». Я спросил командира, что это значит, и получил в ответ: «Наверное, он больше не будет считать войну королевой бала». — «Почему?» — потребовал я. «Бог переплетает судьбы, завязывает в узелок, — задумавшись, сказал командир. — И этих двоих как-то сплел, чтобы один вытащил из ямы другого».
Я понял, что в Феврале тоже надломилась какая-то деталька. Нет, наоборот. Она была сломана, а теперь восстановилась, срослась. Ленька вышел победителем из своей долгой игры со смертью.
Он вел сестру Кира до кладбища, поддерживал под руку и что-то говорил. Я подобрался к Сашке, расспросил ее. Выяснил, что та появилась на подворье недавно, зовут Лизой.
— Кир говорил, они с сестрой давно потерялись.
— Может, она его искала?
— Может. Теперь нашла. А Ленька в нее влюбится.
— С чего ты взял?
— Бог переплетает судьбы, — авторитетно заявил я.
После похорон я отдал Паше кассету с исповедью Кира на соловьином концерте. Только акулий зуб на шнурке оставил себе, напоминание о моем оруженосце.
Глава 4. Живые
Ночью я видел сон. Вислозадая тварь огромными лягушачьими скачками убегала от меня к горизонту. Я должен был попасть из бластера ей в глаз или в нос. Внезапно впереди возникли монастырские стены. С холма мне были видны фигурки людей за стеной. Тварь допрыгала до ворот монастыря, вломилась в них и поскакала к большому храму с пятью куполами. Стрелять в ее слоновий броненосный зад было бессмысленно. Я мчался за пакостью следом, отчаянно пытаясь догнать ее и остановить. Но я не успел. Тварь протиснулась через портал храма и исчезла внутри. Я в бессилии и отчаянии упал на землю. Что-то во мне оборвалось, тренькнуло будто лопнувшая струна, я закричал. И тут увидел Кира, выходящего из храма Он был спокоен и протягивал мне меч рукоятью вперед. Когда я попытался взять его, меч стал укорачиваться и уменьшаться, пока не сделался совсем крошечным. На ладонь мне лег нательный крест, мой. Я хотел надеть его, но цепочка оказалась короткой, а потом превратилась у меня на голове в тонкий обруч, будто корону. После этого я проснулся. В душе саднила какая-то невысказанная мысль…
Мы оставались в монастыре несколько дней, пока наши раненые залатывали свои боевые дырки. Фашист на время отдал мне свою саблю и сам с палкой в левой руке учил меня фехтовальным приемам. После контузии он почему-то стал левшой. Я завидовал ему — очень хотелось иметь хоть один боевой шрам, но как назло за весь месяц меня даже не поцарапало. Даже контузии другим доставались… Месяц, мы уходили сюда, на эту сторону войны, всего на месяц… Меня как обухом шарахнуло.
— Какое сегодня число? — спросил я Матвея. Конец его палки ткнулся мне в шею.
— Семнадцатое. Ты должен был отбить мой удар винтом снизу…
— Погоди. Этого не может быть. Это все не могло вместиться в месяц!
— А, вот чем тебя закоротило. Нет, все правильно. Эта сторона — всего лишь специфическое отражение той, настоящей. Тут нет истинного времени. Мы его приносим с собой.
— Как это?
— Ну, объясню на примере. — Он сел на крашеное бревно в траве у дорожки, изображавшее скамейку. — Когда ныряешь в море, там ведь нет воздуха. Ты его тащишь на себе, в акваланге. Объем он занимает небольшой, потому что сжатый. А на самом деле его много, надолго хватает. У тебя сколько по ощущениям?
— Полгода, — бухнул я. — Ну, месяца четыре точно.
— Ага, Ничего, привыкнешь. У меня вначале столько же было.
— А сейчас сколько?
— Недель шесть.
— Ты же сказал — «надолго хватает». Почему у тебя меньше, чем у меня?
— Потому что «горячая» война — это не курорт, — отрезал Фашист. — Она тебя изнашивает, как: перчатку. Чем дольше ты в ней находишься, тем больше у тебя шансов застрять тут навсегда. На положении морального инвалида. Уяснил?
— Уяснил, — кивнул я. — А сколько было у Февраля?
— У Февраля? Да он тут проторчал не меньше пятнадцати лет в совокупности. Это плюс к его собственным двадцати двум. Старик просто.
— Видел я вчера этого старика, — хмыкнул я. — На кляче деревенской выписывал кренделя перед Лизкой. Без седла. Потом посадил ее впереди себя и ускакал.
