Вскоре он ощутил на себе взгляд и понял, что с самого начала его изучал кто-то невидимый. Взгляд не имел четкой локализации, он исходил отовсюду, будто вся пещера была недреманным оком.
Втянув голову в плечи и не глядя по сторонам, Федор быстро шагал вперед. Задумавшись о том, какое чувство вкладывает в свой взгляд невидимый наблюдатель, он пришел к единственной мысли: никакое. Его изучали словно букашку, насаженную на иголку, — с равнодушным лабораторным интересом. От этого жесткого излучения равнодушия Федора начало мутить и тошнить. Он ускорил шаг, потом побежал, лавируя между препятствиями.
Остановился, только когда увидел эскалатор, вмурованный в стену пещеры. Лента ступенек беззвучно двигалась вверх.
Узрев признаки цивилизации, Федор без размышления встал на эскалатор. Логика метро подсказывала, что наверху должен быть выход. Но логика подземелья могла оказаться иной, и, когда эскалатор вынес его к декорациям станции метрополитена, Федор немного успокоился. Впрочем, и станция была странной — такой же безразмерной, как прежде пещера. Человек здесь и впрямь походил на букашку, суетливо перебирающую лапками. Федор не слышал звука собственных шагов, это было чрезвычайно неприятное ощущение. К тому же появилось впечатление дробности чужого взгляда, словно он состоял из множества — миллиона взоров, слившихся в один.
Федор закрыл ладонями уши, но бессмысленное действие не могло спрятать его от невидимых. Он опять пустился бегом.
Как снова очутился на эскалаторе, он не заметил. Сел на ступеньку, сжал руками голову и заплакал, точно ребенок. Это были слезы обиды, унижения и страха.
Потом эскалатор кончился, и Федор вышел наружу.
Вокруг были горы, утро, прозрачный туман. Невдалеке виднелось синее пятно джипа. В нескольких метрах от машины Федор увидел лежащего человека. Опасаясь чего угодно, он медленно подошел ближе. Тело лежало неподвижно, похожее на труп.
Федор внезапно понял, что это лежит он. Первой была мысль о том, как холодно ночью в горах. Он бросился к телу и стал тормошить его.
…Очнувшись, он вспомнил все, до мельчайших подробностей.
Аглая проснулась от нового звона стекла. Дед Филимон, дремавший на табуретке, вздрогнул, тотчас окружившись аурой пыли, и нацелил винтовку на дверь кухни.
— Не надо, дедушка, — сказала Аглая, — там свои.
— Откель знаешь?
— Это Федор, дедушка.
— Чего ж он стекло бил? — волновался и недоумевал дед. — Есть же битое.
— Дедушка, ну какой же герой-спаситель ходит по чужим следам?
— Ну да, ну да, — озадачило деда Филимона. Но ружье он не опустил. Крикнул: — Федька! Ты, что ли?
Вместо ответа явился сам Федор. Бледный и осунувшийся, небритый, похожий на рыцаря печального образа. Поглядел исподлобья тоскливыми глазами.
— С одной стороны, видимо, я, — сказал он, — а с другой — очевидно, совсем не я. А вы кого ждали?
— Ну а те… ну которые, — боялся радоваться дед, — ты с ними как?
— Их проглотили горы.
Федор посмотрел на ногу Аглаи, взял у деда ружье, приставил дуло к замку наручников и бестрепетно выстрелил. Железка распалась на две части.
— Я отвел их в пещеру с золотом, — сказал он, глядя ей в глаза.
— Ты… — она смотрела на него в ужасе.
Федор протянул ей руку, но Аглая сжалась в углу.
— Я пытался предупредить их, как мог. Они не вняли.
— Ты принес их в жертву, — пробормотала Аглая. Ее била крупная дрожь, темные круги под глазами стали почти черными.
— Нет. Я не делал этого. Это чушь. Дай мне руку, мы уедем отсюда и забудем всю эту историю.
Аглая качала головой.
— Как же это можно забыть?.. Ты не должен был… Уходи, Федор.
— Вот как, я снова в опале? Что я «не должен был»? Надо было оставить тебя этим волкам на растерзание? — Федора душил гнев, едва сдерживаемый. — Я отвел их туда, чтобы выкупить тебя. Там лежала гора золота, как будто для этого и предназначенная…
— Она не для этого была предназначена, — тихо перебила его Аглая. — Ты знал это.
— Не знал. И не знаю, — отчеканил Федор. — И в мыслях не было.
— А должно было быть. Надо же думать, прежде чем…
— Так, — зло сказал он. — Значит, я кретин и злодей?
— Нужно испытывать себя и мотивы своих поступков, — потупилась Аглая.
— Ты не понимаешь…
— Это ты не понимаешь, — бросила она, вскинув голову. Глубоко запавшие глаза смотрели почти безумно, с мукой.
— Или ты даешь мне руку, или я уезжаю.
— Уезжай, — после короткой паузы сказала она.
— Ну вот и поговорили, — криво усмехнулся Федор.
Он открыл окно кухни и перелез через подоконник.
— Дед, ты со мной?
— Да как же я ее тут оставлю? — горестно воскликнул дед Филимон.
— Как знаешь. — Федор спрыгнул на землю.
Дед потер дулом ружья висок и вздохнул:
— Ты бы мне сказала, что ль, о чем вы тут разговаривали, будто малахольные какие?
В купе поезда, медленно уходящего с барнаульского вокзала, было парко, словно сюда провели отдушину прачечной. Радио бравурно напутствовало отъезжающих. Позднее лето махало на прощание попестревшими ветками кленов. Федор опустил окно ниже и выключил звук.
— Ну, как говорится… — сосед по купе поставил на столик бутылку водки, отвинтил крышку и разлил в стаканы по маленькой. — За все, что было, чтоб оно еще раз было.
Он чокнулся стаканом о стакан, выпил и в ожидании посмотрел на Федора.
— Извините, не пью.
— Давно? — с пониманием отнесся пассажир.
Федор, не ответив, расстегнул рюкзак и достал рубашку, чтобы переодеться.
— Не переживай, — ободрил сосед. — Ты молодой. Организм, как говорится, крепкий. Твое от тебя не уйдет. Врачи запретили или так, баба?
Федор встряхнул рубашку, и на пол со стуком упало нечто увесистое, закутанное в платок. Недоумевая, что бы это могло быть, он подобрал вещь и развернул.
— О! — сказал сосед. — Все-таки баба. Что ж медальончик без цепки?
Федор почувствовал, как пылают у него щеки. На ладони лежало Аглаино богатство — золотой кругляш с Женой, имеющей во чреве. Девчонка с диким характером и непредсказуемым поведением, не желавшая видеть его, даже не попрощавшаяся, каким-то образом исхитрилась подсунуть подарок.
Первым желанием Федора было выкинуть медальон в окно, а вместе с ним и записку, не читая. Затем ему стало интересно, какие мотивы были у нее на уме. Он хотел выйти из купе, но сосед остановил:
