— Он с ума сошел, — процедил Шергин, когда Скурлатовский принес последнее царское «нет».
— Знаешь, Петр, — угрюмо сказал Скурлатовский, — я начинаю думать, что наша затея была бессмысленна с самой первой минуты. Мы вообразили себя спасителями царя и отечества, а на самом деле кто мы? Жалкие просители у ворот высокого терема, в котором царственно томится драгоценная Жар-птица… Ну вот, стихами заговорил, — еще больше опечалился он. — Освободиться она может, только расправив крылья и вылетев в окно. Но оно заделано решеткой, а жалкие просители у ворот хотят уволочь ее, вульгарно запихнув в мешок и обломав крылья.
— Перестаньте распускать нюни, господин штабс-капитан, — бросил Шергин. — Вашей Жар-птице уже давно обломали крылья, а скоро свернут и шею, пока она будет мечтать о полете.
— Ба! — поразился Скурлатовский. — И это я слышу из уст верного монархиста, до печенок преданного идее сакральности престола. Что с вами, Шергин? Не зная вас, я мог бы подумать сейчас, будто вы презираете свергнутого государя, как какой-нибудь паршивый эсер или, не дай бог, краснопузый пролетарий.
— Государю я вполне предан, — раздраженно сказал Шергин, — и клятве моих предков в шестьсот тринадцатом году верен. Для меня Николай не бывший, а до сих пор настоящий. Помазание при венчании не может быть отменено подписью на какой-то бумажке. Вам ли этого не знать, Скурлатовский. Он не имел права отрекаться от престола, он еще мог спасти страну от гибели. Но он даже не попытался этого сделать, вместо этого подрубил корни монархии! А теперь он изо всех сил показывает, что отрекся всего лишь от престола, но не от России? Тогда как Россия — это и есть престол и то, что вокруг престола! Другой России нет, вам ясно это, Скурлатовский?
— Да что ж вы так кричите, голубчик? — с озабоченной гримасой спросил штабс-капитан. — Мне уже давно все ясно. Надо ставить жирную точку в нашем молодеческом умысле и разойтись в стороны. Лично я наметил для себя каппелевский белогвардейский отряд на Волге. Буду бить голозадую шантрапу и молить Господа, чтобы был милостив к нашей несчастной России… Между прочим, чехословацкие части рвутся к Екатеринбургу. Через несколько недель они, возможно, будут здесь, и стены царской тюрьмы рухнут сами собой.
Шергин резко мотнул головой.
— Боюсь, Михаил Андреич, к тому времени она опустеет, причем самым радикальным образом. Сделаем хотя бы последнюю попытку. Если и на этот раз Николай не решится, тогда и в самом деле лучше на Волгу, к Каппелю. Или в Сибирь, там тоже неплохо комиссаров зачищают.
Монахиня сестра Ирина, потупив глаза, сидела у стола в монастырской гостиничной комнате для паломников, которых уже давно не было, и тихим голосом рассказывала:
— Пришли мы с сестрами к воротам, постучались, а как открыли нам, сразу мы поняли — неладное что-то. Караульные прямо не глядят, смущаются будто и продукты так-то неохотно берут, с грубостью даже. Раньше-то они нам не грубили, вежливо обходились. А тут их начальник пришел, новый совсем, незнакомый. Расспросил их, потом нас и давай ругаться. И караульным солдатикам досталось, и нам, грешным. О правилах ареста все толковал, что мы его нарушаем и преступление делаем. Наказанием грозился от советской власти. А нам-то и наказание было б в радость, только б невинные не страдали. Так ему и сказали прямо. Ну, он еще поругал нас малость и разрешил носить молоко, ничего больше.
Другая монахиня, сестра Неонила, стояла у двери и кивала, подтверждая рассказ.
— А Петрова вы видели? — спросил Шергин, нервно прохаживаясь из угла в угол.
— Не было его, — быстро сказала сестра Неонила. — По двору какие-то незнакомые шатались, не по-русски горланили.
— Черт! — вырвалось у Шергина. Заметив, как сестра Ирина еще ниже опустила голову и торопливо перекрестилась, он пробормотал извинения.
— Вы в святой обители, уж будьте добры, себя держите, — укорила его сестра Неонила, — беса-то не призывайте, а то, неровен час, явится.
Не успела она договорить, по коридору за дверью пробежал шум, послышались скорые шаги и неясный говор. Сестра Неонила также спешно осенилась крестом и робко выглянула в коридор. Затем она вовсе скрылась за дверью, а через минуту маленькая комнатка заполнилась до предела. Кроме сестры Неонилы, появились еще две монахини, между ними втиснулся рослый и широкоплечий детина. Это был красногвардеец Петров, второй помощник коменданта Ипатьевского дома. С ходу бухнувшись на стул, он вытер рукавом пот со лба и сказал:
— Что хотите со мной делайте, товарищи женщины, только я отсюда не уйду, пока не будет мне спасения.
Увещевавшие его монахини оторопело умолкли. Сестра Неонила раскрыла от изумления рот, а сестра Ирина наконец подняла глаза — в них стояли слезы.
— Для спасения ты, братец, неудачно место выбрал, — усмехнулся Шергин. — Это тебе в мужской монастырь надобно.
— Нет уж, вы меня в это дело втравили, теперь и вытаскивайте, как хотите, — отрубил красногвардеец Петров. — Вот вам ваши бумаги, царь передал, а мне теперь за это башку снесут, если поймают.
Он достал из-за пазухи бумаги и положил на стол. Шергин узнал свою последнюю записку, адресованную Николаю, она была приложена к согнутым пополам листам, исписанным крупным прямым почерком. На обратной стороне записки Шергин обнаружил ответное послание: «Я прошу Вас, не тратьте понапрасну время и усилия. Прочтите это письмо, полученное мною пятнадцать лет назад, и Вы поймете, почему я говорю Вам нет. Благодарю Вас, русских офицеров, за Вашу преданность мне, верность Богу и Отечеству. Как воины и христиане Вы должны понять. Не мстите за меня, я всех простил и за всех молюсь, чтобы не мстили ни за меня, ни за себя. Нет такой жертвы, которую я бы не принес, чтобы спасти Россию. Зло будет усиливаться — терпите. Да свершится воля Божия над нами: Россия спасена. Николай».
«Это писал безумец, — подумал Шергин, пряча записку и листки с неизвестным письмом в карман солдатских галифе. — Он твердо решился принести себя в жертву большевистскому Молоху».
— Авдеева с Мошкиным, ну, помощником его, арестовали утром, — рассказывал тем временем Петров, оглядываясь по очереди на монахинь и Шергина. — Объявили, будто за покражу и пьянку, а только по правде не за это, уж я-то знаю. Пока арестантам житья не давали, начальство ничего, через пальцы на водку глядело. И что вещи у них таскали, тоже ничего. А как у нас маленько сердце защемило на них глядеть, ослабу дали, так комиссару из чрезвычайки, Юровскому, это сильно не по нраву стало. Ну и вот. Этих в тюрьму уволокли, караульных заменили, латышей теперь поставили, не то немцев.
— А ты? — спросил Шергин.
— А я сбег. Не стану же я дожидаться, пока мне голову открутят. Мне-то точно бы из чрезвычайки обратного ходу не было, если я с вами завязался.
— Так откуда бы они это узнали? — наклонился к нему Шергин.
— Они все узнают, что им надо. Вот посмотрели бы мне в глаза, я бы им сам все и выложил. — Он набрался духу и выпалил: — Пытают там сильно. На то она чрезвычайка.
