— Самобытная крестьянская философия, — с тонкой иронией сказал Федор, снова укладываясь. — Понимаю.
— Судьба — это, по сути, статистика, — продолжала Аглая, не глядя на него. — Это хорошо видно в языческом понимании судьбы: карма, сумма добрых и злых дел, которую невозможно изменить при всем желании, неумолимое прижизненное воздаяние за преступления, собственные и родовые, за ошибки предков. Судьба — долги на душе, которые тянут куда не надо. Но из темницы судьбы есть выход, маленькое окошко, об которое обдерешь кожу, вылезая. В христианстве это окошко называется любовью. Любовь дает свободу. И, наоборот, желание свободы приводит к любви. Ищите выход из колеи судьбы, Федор.
— Великолепное рассуждение, — кисло сказал он. — Жаль, что я не записал. Правда, до сих пор я был уверен, что нахожусь вне колеи судьбы. Или колеса?.. — Ему стало грустно и обидно за прожитую и предстоящую жизнь. — А может, я ошибался и нет у меня никакого выбора? Может, все уже решено за меня и путь всего один — стать торгашом, торговаться, грызться с жизнью за каждый кусок. За то, чтобы опередить другого торгаша, растоптать его, уничтожить, завладеть талисманами, пропускающими наверх, туда, где теплее, сытнее, почетнее, где власть над другими, не успевшими, упавшими, затоптанными. Это ведь тоже судьба?
— Ищите выход, — тихо повторила Аглая, затачивая ножом карандаш.
— Что вы рисуете? — спросил Федор. Излив печаль, он немного ободрился. — Я могу взглянуть?
Аглая передала ему стопку листов. Это были беглые зарисовки горных пиков и хребтов, долгих степных рельефов, лошадей, щиплющих траву, поселка в вечерней дымке, высокогорного озера, в котором отражаются плывущие в небе облака и прибрежные деревья. В рисунках чувствовалось мирное дыхание жизни, и хотя отсутствовали люди, Федору каким-то образом стало ясно, что эта жизнь во всех ее проявлениях существует для человека и без него будет лишена всякого смысла.
— У вас сильная рука художника, — похвалил он рисунки, добравшись до конца стопки, и на последнем листе вдруг увидел среди заросших скал женщину в плаще с капюшоном. В ее глазах, смотревших прямо на него, застыло неуловимо-звериное выражение. Федор узнал девку-оборотня, которая остерегала его от поездки в Золотые горы и которую местные водители называли злым духом.
— Кто это? — спросил он фальшиво-бесстрастным голосом, показав рисунок Аглае.
Та, смутившись, отобрала лист и тут же порвала на клочки.
— Неудачный рисунок. Понятия не имею, кто это. Так, просто представилось.
Федор не поверил ни единому ее слову, но не подал вида. Он не хотел новых разговоров о мистике, которая успела порядком ему наскучить.
Он отдал рисунки Аглае и оглядел комнату. Обстановка была более чем скромная — почти спартанская, девичью светелку это мало напоминало. «Скорее похоже на номер в дешевом захолустном доме отдыха», — подумал Федор. Живость комнате сообщал лишь ползучий цветок в горшке на шкафу, протянувший стебли с крупными листьями по всем стенам, а патину благообразия добавляли иконы на полке в углу.
— Небогато живете, — заметил Федор, — аскетически, я бы сказал.
— Мне немного надо.
— Это я уже понял. Может быть, вы вообще готовите себя к монастырю?
— Об этом я еще не думала, — улыбнулась Аглая. — Но живем мы не бедно. Хотя дело не в этом. Я ведь богата, Федор. Очень богата.
— И все ваши богатства, надо думать, здесь? — он постучал пальцем по Евангелию, лежащему на стуле рядом с кроватью.
— Вы мне не верите, — сказала Аглая и что-то вынула из ящика стола. — Вот.
Она протянула Федору плоский неровный кругляш из тусклого желтого металла, похожий на золотую медаль, которую выдавали бы олимпийским чемпионам древности, если бы античные греки не ограничивали свой наградной фонд скупыми оливковыми венками. Одна сторона медальона была пустой, на другой выступало изображение женщины с ребенком в чреве, попирающей ногой змею.
Присвистнув и взвесив медальон в ладони, Федор спросил:
— Откуда у вас эта милая вещица?
— Нашла в реке.
— На скифское золото не похоже. Но стоит, очевидно, целое состояние.
— Скифы были язычники, — покачала головой Аглая. — А эту вещь сделали те, кто помнил древнее пророчество: «Семя Жены сотрет главу змея».
— В таком случае ей не больше двух тысяч лет от рождества Христова. — Федор присмотрелся к изображению. — В самом деле похоже на Богородицу. Странный медальон.
— Она древнее, — загадочно улыбнулась девушка. — Этому пророчеству много тысяч лет.
— Ну знаете… — Федор не нашелся с ответом и отдал медальон. — Не советую вам хранить это в столе.
— Здесь некому красть.
— Имейте в виду, — предупредил он, — я понимаю это как полное доверие ко мне с вашей стороны. А это уже серьезно, учитывая, что мы знакомы полмесяца и виделись всего три раза.
— Спокойной ночи, Федор.
С тем же таинственным выражением на лице Аглая потушила свет и вышла из комнаты, закрыв дверь.
Целую неделю в Усть-Чегене стояла непривычная для здешних мест суета. Приезжали и убывали чиновные лица, представители науки и Церкви, слонялись по поселку пришлые журналисты, замучившие всех нелепыми вопросами. Почему-то их очень интересовало, как относятся жители к появлению в их краях нетленных мощей и считают ли усть-чегенцы неизвестного белогвардейского офицера святым. Абсурдность вопроса усугубляло то, что журналисты непременно хотели знать мнение коренных алтайцев, испокон веку прозябавших в язычестве. Кроме репортеров, открытие могилы привлекло в поселок немало туристов, специально по такому случаю менявших маршруты. Вся эта праздношатающаяся публика, которую приманила «тайна белого генерала», вызывала у Федора раздражение. Он старался не выходить из дома, опасаясь попасть в камеру телевизионщиков и тем самым привлечь к себе ненужное внимание издалека. Кроме того, сильно беспокоило, что какой-нибудь особо дотошный репортер или турист заметит его сходство с покойником. Хотя останки уже положили в гроб и закрыли крышкой, взглянуть на нетленные мощи желали все, да и в газетах появились фотографии.
На похоронную церемонию в начале июня собралась толпа. Рядом с лакированным гробом, в окружении толкущихся людей, искавших в торжественно-траурном ритуале каждый своего, обугленный остов церкви выглядел усохшим, застенчиво съежившимся. Начальственные лица произнесли речи о торжестве исторической справедливости и примирении с ошибками прошлого, показавшиеся Федору образчиком чиновно-политической двусмысленности и старого доброго невежества. Представители Церкви в лице отца Павла выразили надежду на неповторение ошибок прошлого. Телекамера выхватила из толпы несколько вдохновенных лиц, заслушала общественное мнение, засняла панихиду и проводила гроб до новой могилы, вырытой чуть дальше от церкви, ближе к поселку.
На этом торжество завершилось, и журналисты убрались восвояси. Однако Федора они перестали волновать немного раньше, когда он увидел в толпе старого знакомого. Евгений Петрович, личность во многих отношениях неясная, а поблизости от Аглаи вовсе нежелательная, не оставлял попыток поддерживать ее под локоть. Несколько успокоило Федора то, что Аглая всячески пресекала эти попытки. А тревожило, что Евгений Петрович за эти несколько недель приобрел еще больший лоск, будто надраив себя до ослепительного блеска, и был вылитый Джеймс Бонд на дипломатическом приеме в королевском дворце. Федор даже рискнул поднять на лоб темные маскировочные очки, чтобы лучше разглядеть неожиданного соперника во всем его вооружении.
