«Однако же есть и другие, — говорил он себе, — умные, честные, понимающие. Каппель, граф Келлер, генерал Алексеев. Не борзовскими начато это движение… Но ими, боюсь, закончится».
— Миленький, куда бы мне тут просьбу подать?
На него смотрела молящими глазами старая, небогато одетая женщина.
— Какую просьбу?
— Племянницу ищу, третьего дня как увели, так и пропала. Одна у меня Оленька моя, гимназистка, и зачем увели, ума не приложу. — Глаза старушки заслезились, она суетливо достала из рукава платок. — Сказали, на какую-то социализацию пойдет, а что это такое, не объяснили толком. Может, в канцелярию взяли или еще куда? И где мне искать ее теперь, Господи?
Шергину стало жалко старуху, и выговорить правду ему было трудно. О большевистской «социализации» девиц он слышал прошлой зимой, когда пробирался из Москвы на Урал. Этим ублюдочным словом красные обозначали изнасилование, обыкновенно групповое. «Декрет» сочинил все тот же Лейба Бронштейн, комиссар по внутренним делам Совдепии. Потом жертву могли отпустить, но скорее всего убивали. После увиденного во дворе здешней тюрьмы никакого утешения для старухи Шергин придумать не мог.
— Сколько лет ей было?
— Пятнадцать давеча исполнилось. Уж вы найдите ее, господин офицер. Оленька Голубева, коса у нее длинная такая, красивая, и глаза карие… А почему — было? — осеклась она.
В этот момент из сада позади дома донесся мучительный вопль, от которого старуха вздрогнула и сжалась.
— Потому что вряд ли вы еще когда-нибудь увидите вашу Оленьку, — жестко сказал Шергин. — Я сожалею, но ничем помочь не могу. Вам лучше вернуться домой, не стойте здесь.
Он поспешно зашагал к саду, где солдаты тешились над пленным красным палачом. Его раздели донага, привязали ничком к скамейке и молотком вколачивали в спину большие гвозди. Пленный хрипел, с усилием сдерживал крики, но время от времени из него вырывался стон, переходивший в протяжный вопль. Солдаты гомонили, возбужденно смеялись и давали советы, куда лучше вбивать гвоздь. Стоявший поодаль прапорщик Михайлов наблюдал за их действиями с отсутствующим видом, будто сочинял в уме стихи.
— А ну прекратить! — рявкнул Шергин.
Несколько солдат недовольно повернулись к нему, глухо зароптали.
— Приказ господина подполковника…
— Пускай на своей шкуре опробует, красная сволочь…
— Пули ему мало будет…
— Мы в своем праве…
Прапорщик Михайлов в сомнениях грыз ноготь и безмолвствовал.
— Молчать! — гаркнул Шергин. — Отвяжите его.
Двое солдат нехотя исполнили приказ, при этом намеренно столкнув истерзанного пленника со скамейки. Тот глухо замычал.
— Поставьте к стене и расстреляйте. Вы солдаты Белой армии, а не мясники-садисты. Прапорщик, командуйте.
Ужин в большой комнате был накрыт на полсотни человек — высший офицерский состав полка. Длинный стол с белой скатертью сверкал хрусталем бокалов, стеклом рюмок, начищенными вилками и ножами. В бутылках алело вино, пахло запеченым мясом, в вазах горками разместились фрукты: оранжевые китайские яблоки, крупная желтая алыча, нежно-румяные персики. Разговоры прервало появление подполковника Борзовского, пришедшего последним.
— Прошу садиться, господа.
Вино было разлито по бокалам, застучали по тарелкам ножи, разрезая мясо.
— Итак, господа офицеры, прежде чем сказать тост, — произнес Борзовский, — я имею сообщить вам новость.
За столом стихли последние звуки, и ножи с вилками легли на скатерть. Все головы повернулись в одну сторону.
— Сегодня днем объявлен приказ: наш корпус до начала октября будет переформирован и переброшен под Урал, на екатеринбургское направление. Поздравляю вас, господа. Мы успешно действовали эти три месяца. На сегодняшний день по всей юго-восточной Сибири и Забайкалью установлена власть Комитета Учредительного собрания. Красные изгнаны отсюда полностью. После нашего ухода ситуацию в Забайкалье будет контролировать атаман Семенов. Ура, господа!
Над столом взвилось слаженное «ура», зазвенели рюмки и бокалы, заговорили все одновременно.
Среди общего шума с места поднялся капитан Шергин и, дождавшись внимания, мрачно произнес:
— Господа. Раз уж был помянут Екатеринбург, я предлагаю почтить память зверски убитых большевиками государя всероссийского Николая Александровича, императрицы и их детей. Помолитесь о них, господа.
Воцарилась тишина, в которой отчетливо раздалось почти что шипение:
— Умеете вы, Шергин, настроение испортить.
Шергин перехватил злобный взгляд адъютанта Велепольского, сидевшего по правую руку от подполковника.
— В самом деле, капитан, — проговорил Борзовский, разглядывая бокал с недопитым вином, — не к месту это как-то… сверженную монархию поминать. Не за то мы с вами воюем.
— Позвольте с вами не согласиться, господин подполковник.
Медленно встал с рюмкой в руке штабс-капитан Максимов, более ничего не произнесший. Его примеру спустя несколько мгновений последовали еще двое.
Через минуту вдоль по обе стороны длинного стола стояли уже десять офицеров.
— Благодарю вас, господа, — признательно сказал Шергин.
Борзовский с побледневшим видом озирал убранство стола. Слева к нему наклонился офицер штаба и что-то тихо пробормотал, но подполковник лишь раздраженно отмахнулся.
Шергин оглядел напрягшиеся лица и спины сидящих, выпил до дна и, с кривой усмешкой глядя на Велепольского, провозгласил слова популярной в белых армиях песни:
— Смело мы в бой пойдем за Русь Святую!.. Как же вы, господин адъютант, собираетесь воевать за Русь Святую, презирая царей ее, Богом поставленных? — не дожидаясь ответа, он повернулся к Максимову и остальным стоявшим. — Не обессудьте, господа, что-то голова разболелась.
Шергин направился к выходу и, покидая помещение, услышал чей-то не слишком приглушенный голос:
— На редкость неприятный человек. Истинный Франкенштейн.
Выйдя на улицу, он остановился на крыльце, вдохнул холодный воздух, в котором были перемешаны капли моросящего дождя и запах дыма.
Снова заскрипела дверь, рядом встал Максимов. Чиркнув спичкой, он закурил.
— Простите, Петр Николаевич, но вы не правы. — Он помолчал, затягиваясь. — Вам не следовало уходить… Поймите же… — Штабс-капитан заметно волновался. — Поймите, не они, а мы, мы составляем костяк белого движения. Да, мы в меньшинстве, но без нас им… таким, как этот напыщенный хам Велепольский…
Шергин положил руку ему на плечо.
— Я понимаю, Алексей… Алексей Васильевич. Наверное, мне в самом деле не следовало уходить… Но… но я ушел. Простите меня, я действительно скверно себя чувствую.
