Плеснев пробормотал нечто невнятное, и разговор перешел на обсуждение географических деталей.
Но в конце повисло гнетущее молчание, разрешившееся витиеватым рассуждением:
— Господин полковник, вы держите нас в неведении уже который месяц. Все мы, здесь собравшиеся, кроме вас, испытываем сильные сомнения относительно этого нелепого, простите, похода в горную глушь. У нас, что вполне естественно, закрадываются сомнения. Война полыхает где-то там, в России, а здесь мы преследуем каких-то призраков и покоряем горы. Простите, но это смешно, если не сказать хуже.
Высказавшись таким образом, поручик Недеев вскинул голову, демонстрируя орлиный профиль, раздул ноздри и окинул взором остальных офицеров, продолжавших гнетуще молчать.
Шергин тоже посмотрел — сначала на сидевших по одну сторону, затем по другую. Никто не отводил глаз, только прапорщик Чернов смущенно потупился.
— Что же, вижу единодушие, — промолвил Шергин. — И вот что я вам отвечу, господа офицеры. Война полыхает не где-то там, а именно здесь — для каждого из нас, для каждого из солдат… Преследуем призраков и покоряем горы? А вот тут вы правы, поручик, хотя сами, верно, не понимаете собственных слов. Любая война начинается с призраков… а заканчивается покорением горы. Впрочем, не буду утомлять вас философией. Я прошу только одного: веры… Поверьте мне. Я убежден: все разрешится в ближайшее время.
Он опустил голову, устало провел рукой по лицу, замолчал. Офицеры переглядывались, недоуменно пожимали плечами, кто-то скептично шевелил усами.
— Все, разговоры окончены. — Шергин овладел собой. — Выступаем через час.
Царь-гора была высока и тучна. По ней гирляндами вились ручьи, иногда срывавшиеся разноцветными от примесей водопадами. В тайге деловито сновали выползшие из зимних квартир бурундуки, рыли прошлогоднюю мокрую прель косули и насвистывали счастливые кедровки. Весна выдалась теплой и паркой, а в горах ранней, хотя по ночам по-прежнему обдавала морозом.
Сотня солдат, растянувшись редкой цепью и перекликаясь, искала следы человеческого жилья. Шергин шел в середине и изредка, когда выходили на свободный склон, посматривал на вершину. Он не сомневался, что Белый Старец, если таковой существует, живет именно там, среди вечного снега, ледников и голых камней. Половиной мозга он понимал, что это безумные мысли, но другая половина была сильнее и побеждала в споре, хотя и не приводила никаких доводов.
Доводом была сама гора. Днем она сливалась своими светящимися словно изнутри снегами с небом и казалась лестницей в заоблачные гостиницы, где всегда открыты двери для земных странников. В те минуты, когда Шергин ловил себя на этом, не вполне заслуженном ощущении, Белый Старец представлялся ему апостолом Петром, привратником рая, а сама гора — некими мытарствами, отделяющими земную жизнь от вечной. Разительную достоверность этому чувству придавали ночи, когда из скальных расселин и горных пещер выплескивалось наружу нечто зловещее, чье-то тайное и негостеприимное присутствие, словно на охоту за человеческими душами выбирались бесы-мытари. Воздух наполнялся невнятными шепотками и странным щелканьем, похожим на резкие звуки бича. Время от времени перед самым носом прошмыгивали быстрые холодные тени.
Что-то в этой горе было не так, как в остальном человеческом мире.
Шергин знал, что именно. Здесь было возможно самое невозможное. Вплоть до воскрешения мертвых.
А может, думал он, все дело во времени. Осанна сменилась восхождением на Голгофу… но смерть — всего лишь пауза перед воскресением.
В какой-то миг ему показалось, что он все понял. Поскользнувшись на каменной осыпи, он упал и увидел впереди, в нескольких шагах, человеческую фигуру в длинном белом одеянии, сшитом будто из сияющего тумана. Он увидел лицо человека — лицо было молодым, спокойным и отчего-то знакомым. Человек протянул к нему руку, но не подошел. Это был знак — вставай и иди. Шергин поднялся и пошел следом, теряя равновесие, оскальзываясь на вылетающих из-под ног камнях, раздирая руки в кровь при падениях. Человек впереди не падал, но и не оборачивался больше. Его ступни не сдвинули с места ни единого камешка.
Шергин забыл, что именно он понял и важно ли это. Он чувствовал, что понять — ничего не значит. Пониманием ничего не изменишь, не простишь и не воскресишь. Изменить, исцелить, сотворить заново может один шаг вверх по горе, срывающийся на скользкой осыпи, потом другой шаг и третий, четвертый… следом за человеческой фигурой впереди. Даже если упадешь — поднимешься. Сердце прочной нитью привязано к руке впереди идущего.
Вот чего теперь не хватало России — она упала и не могла подняться, ее придавливало чье-то тайное и зловещее присутствие. Она слишком обессилела в последнее время. Чтобы быть воскрешенной, она должна умереть. Сейчас самое время. Страстная пятница.
«Он сегодня умрет, — думал Шергин, чувствуя в душе отчаянный ужас и глубокое, отрешенное спокойствие. — Почему же Он здесь, со мной?»
Снова упав и поднявшись, полковник увидел, что впереди никого нет. Вряд ли от этого стало легче, но ужас постепенно затих. Шергин выбрался на твердую поверхность горной тундры. Во впадинах белел слежавшийся снег, на взлобках пробивалась пучками жесткая растительность и храбрились на вечных сквозняках голые, кривые деревья, ростом едва до бедра. Отсюда вершина казалась совсем близкой, отчетливо прочерченной в воздухе, который был сияющим, как нимб вокруг головы святого. Несколько ледниковых языков облизывали склон, спускаясь на сотни метров и загибаясь в разные стороны.
Все казалось близким, не только вершина. Соседний хребет на севере, облака, пасущиеся на склонах, словно тучные белые коровы, синяя эмаль неба, конец войны.
«А может, она уже кончилась, — подумал Шергин. — Для меня кончилась. Потому что я становлюсь здесь другим. Я сотворяюсь заново. Я — часть того нового, что творит сейчас Он. Как та старая икона в прошлом году, из деревенской церкви, которая обновилась на глазах у всех. Мне никогда не постичь этой тайны обновления. Но я ее чувствую. Она запечатлена в красоте мира. Даже на этой мерзлой высоте. Вот зачем стремятся на Северный полюс, на высоту земли. Там ничего нет, кроме отношений человека и Бога. Там люди обновляются, как иконы. А без этого смертельная тоска».
Та же смертельная тоска охватила Россию. Но Россия выбрала странный путь к обновлению — через самоистязание. Он будет долгий.
В конце дня пошел сильный снег и выбелил тундру, переходившую в голые скалистые высоты, каменные россыпи и ледники. Отряд остановился на ночь, разложили костры из запасенного внизу хвороста. От усталости, голода и холода все были понурые и злые, говорили мало. Солдаты жались друг к дружке для тепла — огня не хватало. Шергин, ссутулясь, ходил между кострами и тихо просил:
— Потерпите, братцы. Потерпите.
Поручик Викентьев окликнул его, сообщил, что неподалеку солдаты нашли вход в пещеру.
— Теплом тянет. Надо людей туда. Не то померзнут ночью.
Шергин так резко мотнул головой, что едва не сбросил шапку.
