Но в оригинале было нечто совершенно особенное, вызывавшее у нее сердечный отклик. Как говорил отец, нужно уметь слушать, что говорит тебе картина. Трудно это объяснить, но это безупречный способ отличить оригинал от копии.
«Отца бы такая подделка не обманула ни на минуту, — подумала Темпера, — а меня сколько угодно, будь это какая-нибудь другая картина».
Этот шедевр имел для нее особое значение, как и для герцога. При мысли о нем Темпера стиснула руки и стала напряженно думать, что же теперь делать.
Будь она обычной гостьей, стоило ей рассказать ему, что именно произошло, и вор был бы пойман.
Но если она сделает такое заявление, притворяясь тем, кем она не является, последующий скандал непременно выявит, кто она такая на самом деле.
Даже если бы решили не вызывать полицию, что, как подозревала Темпера, в случае пропажи такой ценной вещи просто неизбежно, герцог и его управляющий начнут расспрашивать прислугу, и все будут ходить под подозрением, пока не обнаружится настоящий преступник.
При этих обстоятельствах подозрение непременно в первую очередь падет на нее.
Ведь уже известно, что она умеет писать маслом, и сразу стало ясно, что она не обычная камеристка, какой притворяется!
Темпера не сомневалась, что в конце концов ее бы оправдали, но все равно уже не удастся скрыть, что она — дочь своего отца.
Более того, задолго до конца расследования граф, несомненно, узнает ее, раз он собирается гостить в замке.
Воображение Темперы живо нарисовало ей картину общего переполоха, который последует, если она расскажет герцогу о случившемся. Все это не только крайне неловко, но и совершенно ужасно для мачехи.
Темпера закрыла лицо руками и пыталась сосредоточиться. Какой же еще может быть выход? Ничего не делать и надеяться, что они с мачехой покинут замок до того, как герцог узнает, что произошло с его картиной.
Но ее тревожили опасения, что задолго до того, как они уедут, граф, осматривая коллекцию герцога, что он не преминет сделать, так же, как и она, заметит, что с картиной что-то не так.
При повороте хода событий она в ловушке, выхода из которой она не видит.
«Ах, папа, — взмолилась она в душе, — где бы ты ни был, помоги мне! Мне так нужна твоя помощь!»
Глава 5
Чем больше Темпера ломала голову над тем, что ей делать, тем больше приходила в смятение.
У нее было такое ощущение, что все вокруг разлетелось на мелкие кусочки, которые никак не удается собрать в единое целое.
Любой шаг, какой она могла сделать, был опасен, а всего опаснее было бездействие.
Не будь в замке графа, подделка еще долго могла бы оставаться незамеченной.
Многие видят то, что они ожидают увидеть, и герцогу картина была настолько хорошо знакома, что даже он мог вполне удовольствоваться тем, что она висит на своем обычном месте, и не стал бы особенно к ней присматриваться.
Но Темпера была уверена, что, гостя в замке, граф рано или поздно осмотрит все картины и начнет обсуждать их с герцогом. Так всегда поступали знатоки, вроде ее отца.
Даже если они видели картину сотни раз, они снова останавливаются перед ней, чтобы осмотреть и заново оценить, и как часто говорил отец, послушать, что она им скажет.
«Надо что-то делать», — твердила себе Темпера. Вопрос был только в том — что именно?
Она сидела в тени оливкового дерева, невидящими глазами глядя на лежавшую перед ней долину, не сознавая ничего, кроме собственной растерянности.
Она не замечала окружающей ее красоты, не слышала жужжания пчел, не ощущала аромата растений.
Раздавшийся рядом с ней насмешливый голос заставил ее вздрогнуть.
— Я мог бы показать вам места, где можно спрятаться и получше.
Она взглянула на герцога широко раскрытыми глазами, и он показался ей еще выше ростом и величественнее.
Темпера не могла не почувствовать, что всем своим существом ощущала его присутствие.
— Что случилось? Почему у вас такой встревоженный вид? — спросил он.
Она отвернулась, удивившись, что он заметил ее состояние. Сердце ее почему-то забилось сильнее.
Он сел с ней рядом среди цветов.
— Вы чем-то расстроены? — спросил он.
В его голосе прозвучала еще незнакомая ей завлекающая нотка.
— Нет… нет… ничего, — пробормотала она.
Темпера понимала, как должно быть досадно человеку услышать такой бессмысленный ответ, когда очевидно, что что-то не так.
— Это неправда, то, что я вам сказала, — быстро добавила она, — но я не могу ничего рассказать вашей светлости.
— Но почему? — спросил он. — И почему вы здесь прячетесь?
Она не отвечала, и он с улыбкой добавил:
— Если вы пытаетесь спрятаться от меня, могу вас заверить, что это невозможно. Ребенком я жил здесь месяцами, и мне знаком каждый утолок, где меня не могли отыскать ни няня, ни гувернеры.
Темпера вздохнула.
Ей так хотелось расспросить его про его детство, услышать его бархатный голос, приковывавший ее внимание к каждому произносимому им слову.
Но вспомнив свои обстоятельства и то, что ей никак нельзя сидеть рядом с ним, она сказала:
— Если ланч уже закончился, ваша светлость, мне пора возвращаться в замок. Ее милость…
— Вы опоздали, — перебил ее герцог. — Ее милость не нуждается в ваших заботах. Она поехала кататься с графом в его автомобиле.
— О нет! — невольно вырвалось у Темперы.
Она пришла в ужас от известия, что леди Ротли оказалась наедине с графом, но, к счастью, герцог истолковал ее испуг по-другому:
— Не стоит беспокоиться о безопасности ее милости, — сказал он. — Уверяю вас, граф — опытный водитель, и его машина — одна из самых современных и безопасных моделей.
«Безнадежно даже пытаться помешать мачехе делать то, чего делать никак нельзя, — подумала Темпера. — Как она может быть настолько безрассудной, чтобы поехать одной с графом и дать повод сплетникам судачить о них?»
— Ну не надо так беспокоиться, — продолжал уговаривать герцог. — Я уверен, хотя воспитание и не позволяет мне спросить об этом, что леди Ротли старше вас и вполне способна о себе позаботиться.
— Ее милость очень… импульсивна, — сказала Темпера, тщательно подбирая слова. — Она такая добрая и… мягкая, что просто не способна отказать, когда ее о чем-то просят.
— Я вижу, хоть вы и очень дипломатичны, стараясь уклониться от прямых оценок, что вы не одобряете графа Винченцо Караваджио.
— Не в моем положении одобрять или не одобрять, ваша светлость. Но я боюсь, что итальянцам свойственно красноречие. Для них это не более чем проявление хороших манер, а англичане порой истолковывают это неправильно.
