- Вася, ты бы лег уже, что ли,-с досадой сказала жена
после его очередного выпада. - Ты когда устаешь - совсем невыносимый
становишься. В отпуск тебе пора.
Сурин промолчал и со скорбной миной отправился в ванную. В
отпуск, в отпуск... Сам по себе отпуск, конечно, дело хорошее, но к Рубцову
никакого отношения не имеющее. От
Рубцова ни в какой отпуск не уедешь и даже на пенсию не
уйдешь.
Всю ночь он промаялся какими-то бестолковыми снами, в
которых то летел в самолете, то ехал на велосипеде и знал, что нужно
обязательно поспеть к сроку, иначе Рубцов сурово накажет. Куда именно он должен
был поспеть и каков этот срок, во сне обозначено не было, но страх перед гневом
Рубцова затмевал все вокруг. Проснулся Сурин разбитым и потным, чувствуя во рту
противную кисловатую горечь, будто вечером принял спиртного сверх меры и
закусил пачкой плохих сигарет.
Встреча у них была назначена на час дня в баре с почти
неприличным названием "Пивнушка". Но название было, пожалуй, единственным
недостатком этого заведения, расположенного на Ленинском проспекте. Во-первых,
это достаточно близко от места службы Сурина, и он вполне успевал использовать
для встречи свой обеденный перерыв. Во-вторых, "Пивнушка" находилась
достаточно недалеко и от офиса Рубцова, обеденный перерыв у которого был
ненормированным, но который временем своим все-таки дорожил. И в-третьих,
кормили там более чем прилично, хотя и дороговато по меркам суринской
государственной зарплаты. Но на чистую зарплату Василий Никанорович уже давно
не жил.
Рубцов появился, как всегда, минута в минуту, спокойный,
сдержанный, холеный, будто не стояла на улице тридцатипятиградусная жара. В
строгом деловом костюме, при галстуке. "Он, наверное, вообще не потеет, -
некстати пришло в голову Сурину, изнемогавшему в рубашке с короткими рукавами.
- Не человек, а машина".
Заказав обед, Рубцов приступил к делу. Чем дольше Сурин его
слушал, тем больше изумлялся. И из-за такой чепухи он всю минувшую ночь маялся
кошмарами?
- Послушай, тебе не кажется, что ты с жиру бесишься? -
без обиняков спросил он Рубцова. - Что ты привязался к девчонке? Подумаешь,
придурок какой-то письма ей пишет, так что теперь, всю российскую милицию на
ноги из-за этого ставить?
- Ты меня плохо понял, - медленно произнес Рубцов,
глядя на него холодными ясными глазами. - Евгения - моя единственная дочь,
усвой это, будь так любезен, раз и навсегда. Более того, у моей единственной
дочери плохая наследственность, очень плохая, я рассказывал тебе, что такое
была ее мать и с каким трудом я отвоевывал у нее своего ребенка. Я не могу
допустить, чтобы Евгения пошла по ее стопам, и готов сделать все, чтобы это
предотвратить.
- Да не валяй ты дурака! - вспыхнул Сурин. - При чем
тут наследственность? Она что у тебя, пьет, шляется, наркотиками балуется? Ты
ни на шаг ее от себя не отпускаешь! Какая связь между этими письмами и
наследственностью? Может, ты думаешь, что она станет проституткой только
оттого, что их прочтет? В конце концов, следи за почтовым ящиком сам, перехватывай
письма - и она не будет больше их читать. Зачем ты меня-то этим нагружаешь?
Можно подумать, если ты найдешь этого парня, то наследственность никогда не
сработает. Знаешь, как в народе говорят? Кому суждено быть повешенным - тот не
утонет. Что твоей Евгении на роду написано, то и будет, а письма тут совершенно
никакой роли не играют.
Ему казалось, что он говорит убедительно и логично, и сейчас
Рубцов улыбнется, похлопает его по плечу и скажет: "Ты прав, Вася, что-то
я перемудрил с перепугу. Забудь об этом, давай лучше отбивную есть, а то
остынет". Но Рубцов почему-то этого не сказал. Глаза его стали еще светлее
и холоднее, словно внутри головы выключили отопление, и казалось - еще
несколько секунд и все лицо его подернется инеем.
- Ты меня действительно не понимаешь или не хочешь
понимать? - спросил Рубцов. - Если ты не понимаешь, то я тебе объясню попроще,
подоступней. Евгении уже девятнадцать лет, я делаю все возможное, чтобы
контролировать ее поведение, но я не в состоянии быть рядом с ней двадцать четыре
часа в сутки. И вот выясняется, что в тот момент, когда меня не было рядом, она
познакомилась с каким-то странным типом, который теперь пишет ей странные
письма с более чем странными признаниями. Более того, он утверждает, что никому
не позволит говорить о ней плохо. Кто это, хотел бы я знать, плохо отзывается о
моей дочери? Что это за круг общения, о котором я ничего не знаю? Евгения
уверяет, что не понимает, о чем идет речь, и из этого могут быть только два
вывода: либо она лжет, либо у автора этих писем не все в порядке с головой. Я
слишком хорошо знаю свою дочь, чтобы допустить, что она может так лгать. Я
уверен, что ее поклонник - сумасшедший, потому что только сумасшедшие могут
сегодня, в конце двадцатого века, писать письма практически незнакомой девушке.
Он знает, где живет моя дочь, и где гарантия, что он не захочет сблизиться с
ней? Где эта гарантия, я тебя, Вася, спрашиваю? И я не хочу сутки напролет
проводить в тревоге, опасаясь, что Евгения может стать жертвой маньяка. Я
пытался поговорить с ней, вразумить, напугать, но она и слышать ничего не
хочет, она не верит в то, что этот парень - псих, она полна дурацких
романтических мечтаний и идиотских представлений о большой любви. Она не станет
проявлять осторожность, если снова встретит его на улице. Поэтому я хочу, чтобы
ты его нашел и убрал куда-нибудь подальше, в тюрьму, например. Я ясно объясняю?
- Вполне, - буркнул Сурин, - как для полных идиотов.
- Для полных идиотов я объясняю по-другому, - надменно
улыбнулся Рубцов. - А для тебя персонально добавлю еще кое-что на тот случай,
если ты не хочешь меня понимать. Ты, Васенька, всегда должен стремиться к тому,
чтобы понимать меня как можно лучше. Это в твоих интересах, и я буду очень
удивлен, если вдруг окажется, что ты этого не знаешь. Но ведь ты это знаешь,
правда?
- Знаю, - процедил сквозь зубы Сурин, не поднимая глаз
от отбивной, которая еще десять минут назад источала такой аппетитный аромат, а
теперь казалась просто тошнотворной. - Давай письма, я подумаю, что можно с
ними сделать.
Рубцов протянул ему плотный белый конверт.
- Ты не подумаешь, Васенька, что можно сделать, а
сделаешь все, что можно. Найди человечка, который займется этим, я оплачу его
работу. Только человечек должен быть толковым и достойным доверия.
- О каких деньгах я могу с ним говорить? - спросил
Сурин.
- О любых. Работа должна быть сделана. Меня устроит
любой результат, лишь бы он соответствовал реальности, а не был плодом наглых
фантазий, ты понимаешь меня? Я даже готов услышать, что Евгения обманывает меня
по-крупному, что у нее завелась какая-то компания, о которой я ничего не знаю,
и в этой компании кто-то имеет основания плохо отзываться о ней. Но я должен
знать правду.
"Правду, правду, - злобно думал Сурин, возвращаясь на
службу. - Правду ему подавай, правдолюбец хренов! Из-за его любви к правде я
теперь должен задницу рвать в поисках опера, который возьмется поработать с
этими письмами. Конечно, хорошо, что Рубцов платит за работу, за деньги-то
человека легче найти, но ведь в этом деле не каждый сгодится. Толковый и
достойный доверия! Где ж его взять, такого распрекрасного?"
