Потом я возвращался в отель, чтобы идти обедать вместе со
всеми. Я, конечно, с гораздо большим удовольствием обедал бы в одиночестве, но
Костя не давал мне денег, считая меня ребенком, не способным правильно
распорядиться сотней шиллингов. Если бы он знал, какими суммами я ворочал в
своем горном царстве! Но он ни о чем не догадывался, и это было правильно.
Единожды разглашенная, тайна моего мира была бы разрушена дотла. Костя
вообще-то не был жадным и ничуть не огорчился бы, узнав, что я потерял деньги
или просадил их в игральных автоматах, но он был строго-настрого
проинструктирован мамой и отцом и помнил древнюю заплесневелую истину о том,
что выпитый раньше времени бокал пива непременно ведет к безудержному пьянству
и ранней смерти от алкоголизма. Из-за отсутствия денег я вынужден был терпеть
общество всей компании днем, во время обеда, и вечером, когда становилось
темно, ибо вторым родительским наказом было не отпускать меня одного в темное
время. Брат и его приятели с какими-то девицами-немками до поздней ночи
шатались по барам, а я плелся за ними, стараясь при любой возможности найти
себе местечко в уголке и тихонько потягивать свою кока-колу, подальше от их
громкого ржанья и сальных шуточек. Тоскливо поглядывая на часы, я ждал, когда
же мы наконец вернемся в отель. Потому что после возвращения можно было
ложиться спать в сладостном предвкушении утра. Я вскакивал раньше Кости, с
которым жил в одном номере, и бежал на завтрак, для которого не нужны были
деньги, так как он входил в стоимость путевки. Наспех залив в себя три стакана
сока и запихнув несколько хрустящих теплых булочек с маслом и джемом, я убегал.
Убегал к себе, в свой мир, в свое царство.
А потом все закончилось. Пронеслись две недели, отведенные
Костей и его приятелями для зимнего отдыха, и мы вернулись домой. Мама первым
делом принялась допытываться, возил ли Костя меня в Зальцбург и посетили ли мы
все указанные в путеводителях достопримечательности этого старинного города.
Выяснив, что, кроме баров, брат никуда меня не водил, родители устроили Косте
бурную сцену, обвиняя его в тупости и неинтеллигентности. Они, дескать,
попросили его приобщить ребенка к мировой культуре, а он бездарно потратил две
недели на пьянство и разгильдяйство. Я молчал, потому что не мог же я объяснять
им, что за эти две недели пережил такой душевный подъем, который никогда не
испытал бы ни в каком музее.
На следующий год Костя снова собрался ехать за границу на
горнолыжный курорт, и я с замиранием сердца ждал, что родители и в этот раз
велят ему взять меня с собой. Но ожидания мои не оправдались, Костя ехал уже не
с друзьями, а с девушкой, на которой, судя по всему, он собирался в скором времени
жениться. Мама и папа проявили деликатность и не стали навязывать ему младшего
братца. Прошел еще год, и в феврале девяносто шестого брат в очередной раз
собрался кататься на лыжах. На предыдущей девушке он так и не женился,
расставшись с ней, кажется, прямо в Альпах или сразу же после возвращения
оттуда, теперь у него была другая пассия, потрясающей красоты и невероятной
длинноногости.
Меня снова не взяли в горы, но к тому времени мне уже этого
и не хотелось. Первое время после возвращения из Австрии я мечтал только о том,
чтобы вернуться туда, в свое королевство, и считал его безнадежно утерянным, но
прошло несколько месяцев, и я понял, что мой мир остался в моей душе и будет со
мной всегда, где бы я ни находился. Я внезапно понял, что мне совершенно не
нужно ехать в горы, чтобы править бал в своем дворце. Я могу делать это всегда
и везде, в своей комнате на окраине Москвы, в школе во время уроков, в метро,
на дискотеке. И уже никакого значения не имело, возьмет меня Костя в горы или
нет.
Из той поездки брат не вернулся. Вместо него вернулся
цинковый ящик с переломанным искалеченным телом. Длинноногая красавица тоже не
вернулась, она в тяжелом состоянии лежала в какой-то австрийской клинике. В тот
день постоянно предупреждали об опасности схода снежных лавин, об этом твердили
все от портье в отеле до служителей трассы, обслуживавших подъемники.
Здравомыслящие лыжники вообще не стали в тот день кататься, те, кто
понахальнее, все-таки несколько раз съехали с горы и уже к полудню вернулись в
свои гостиницы. Костина девушка при всей своей невероятной красоте была к
иностранным языкам абсолютно неспособна и не понимала ни немецкого, ни
английского, так что смысла бесконечно повторяемых предупреждений не уловила.
Кроме того, она обладала замечательным свойством не обращать внимания ни на
что, в том числе и на поведение окружающих ее людей. Наверное, она была в
чем-то похожа на меня, жила в своем замкнутом мирке и старалась не
соприкасаться с тем, что было ей неприятно. Возможно, я неправильно ее понимал,
но в любом случае результат оказался налицо: она ухитрилась не заметить, что
все лыжники поспешно покидают горные склоны и служители у подъемников делают ей
устрашающие жесты. Высоко подняв красивую голову, она проходила мимо них,
царственно улыбаясь, и вновь устремлялась вниз по спуску, отмеченному на планах
черной линией - "высшая сложность, только для профессионалов". Костя,
прекрасно говоривший по-немецки, ситуацию оценивал правильно, но отчего-то
промолчал. Я неплохо знал своего брата и, наверное, единственный из всех
понимал, почему он не сказал своей красавице об опасности. Он боялся выглядеть
трусом в ее глазах. Если бы опасность была по-настоящему серьезной, подъемники
просто закрыли бы и лыжников не пускали бы на склоны. А коль пускают - стало
быть, кататься можно, и нельзя ему, ну никак нельзя сказать: "Давай
вернемся". Девушка хотела кататься, и его долг доставить ей это
удовольствие, чего бы оно ни стоило.
Потом, после похорон, некоторые говорили, что Костя был
пьян, поэтому не справился со сложным спуском, а лавина тут ни при чем. Когда
отец услышал такие разговоры, он подозвал меня к себе и сказал:
- Твой брат был настоящим мужчиной. Только настоящий
мужчина способен на безумство ради женщины. И не верь, если тебе будут говорить
дурно о Константине. Ты не должен думать, что твой брат погиб нелепо. Он прожил
прекрасную, хоть и короткую, жизнь и умер прекрасной смертью, оберегая женщину,
которую не захотел отпустить одну туда, где опасно. Я горжусь своим сыном и
хочу, чтобы ты гордился своим братом и был похож на него.
С тех пор прошло больше трех лет. И каждый раз, когда я
гляжусь в зеркало, я отмечаю, что становлюсь все больше и больше похожим на
Костю. У меня те же вьющиеся волосы и голубые глаза, такие же плечи, та же
посадка головы. Если бы я верил в переселение душ, я был бы уверен, что Костя
теперь живет во мне.
* * *
Вечером опять намечалась компания, и, сидя в раздолбанных
"Жигулях" Биримбека Бейсенова, которого в группе называли просто Бек,
Света лениво думала о том, что убирать в квартире она, пожалуй, не станет. Все
равно всё изгадят, убирай - не убирай, толку никакого. Надо бы пива купить
ящика тричетыре, Бек на машине к подъезду подвезет и к квартире подтащит. К
приходу гостей Света обычно не готовилась, в их кругу было принято гостям самим
заботиться о закуске и выпивке, но пива все равно обычно не хватало, и
начиналась свара: кому бежать в ближайший киоск. Девчонки, более покладистые, в
спорах не участвовали, потому что такую тяжесть им все равно не донести, а
парни все как один на машинах, ну что тут делать-то, на две минуты трудов, а
разговоров на три часа.
