А на фабрике сплетен, обслуживающей иностранную колонию Токио, с грубоватой фривольностью намекали, что Мурасаки Мак-Брайд — нимфоманка: неутомимая соблазнительница, которая мало интересуется романтикой, а просто «пользуется мужчинами для удовольствия» и, пресытившись, тут же бросает. Но кроме конвертов, надписанных мужским почерком с пометой «в собственные руки», «лично», «частное», да двух-трех огромных и дорогих букетов тропических цветов, доставленных посыльным «Цветочных композиций Арисугава», Спиро не замечал за своей неутомимо работающей патронессой никаких примет пожирательницы мужчин. И все-таки эти домыслы волновали.
Еще раз пригубив чай («Эрл грей», два куска сахару, полкувшинчика сливок), Мурасаки Мак-Брайд продолжила свой монолог. «Тысячу лет назад, впервые приехав в Токио, я ожидала потрясения от встречи со знаменитой японской вежливостью и в высшей степени удивилась, когда обнаружила, что почти незнакомые люди то и дело, без всякой договоренности, заявляются к тебе в любой час: например, когда ты садишься обедать, или готовишься принять ванну, или уже укладываешься в постель. Конечно, и американцы все это проделывают, но от японцев я ожидала несколько большей чуткости. Да и нельзя сказать, что они ведут себя так только с варварами иностранцами. Мне не раз приходилось слышать о неверных мужьях, которые как ни в чем не бывало заявлялись домой после десятилетнего или двадцатилетнего отсутствия. Ни разу не позвонив, не прислав даже жалкой открытки, они просто беспечно появлялись на пороге: «Вот я и дома! Вода в ванне — горячая?»
— Мне хочется рассказать вам одну историю, — начал Спиро. На самом деле ему хотелось сказать: «По-моему, я люблю вас, уверен, что хочу. Никто никогда не притягивал меня так, как вы. Это и для меня неожиданность, в мечтах я обычно видел себя с высокой молодой блондинкой, этакой смесью валькирии с топ-моделью, но теперь все мои фантазии вертятся только вокруг нас двоих. Я мысленно вижу нас в овеваемой морским воздухом комнате старого отеля на каком-нибудь известково-белом греческом острове, ну, скажем, на Миконосе (как в «Волхве» Фаулза), в царстве лазурного неба и лениво плещущего океана, где мы сплетемся воедино, как двухголовое существо с одной общей душой, тяжелодышащая гидра, пронизанная отчасти эллинской страстью. (Проищу прощения, я знаю, как ты ненавидишь аллитерации и гиперболы, которые ты называешь симуляцией поэзии, но что же делать? Я — грек, я — японец, я такой, как я есть, люблю яркость, хлещущую через край, и хмельной звук, продолжающий отдаваться эхом.) И не надо сомнений по поводу пресловутой разницы в возрасте. Со следующего года она всегда будет меньше, чем половина твоих лет, и я обещаю, что буду заботиться о твоей старости, хотя уверен, ты или переживешь, или бросишь меня».
Но, конечно, ему было не выговорить этих решительно неуместных слов, и он скромно продолжил:
— Ваше упоминание о неверных мужьях, которые исчезают невесть куда, а потом появляются как снег на голову, заставило меня вспомнить историю о призраке, которую некогда рассказывал мой отец. Он не сам сочинил ее. Скорее всего, прочитал в какой-нибудь пропылившейся старой книге, но кое-какие детали додумывал от себя. — Спиро замолчал, выжидая. Он еще никогда ничего не рассказывал Мурасаки Мак-Брайд и теперь сомневался, не преступает ли границ положенного.
— Люблю послушать занимательную историю», — сказала Мурасаки Мак-Брайд, взмахнув тонкой, с длинными пальцами, не отягощенной кольцами рукой — той рукой, что уже целый месяц каждую ночь присутствовала в его фантазиях, нащупывая пуговицы рубашки, вслепую расстегивая молнию и ныряя в передний кармашек джинсов, словно быстрый зверек, охотящийся на мышь.
«Ого, — подумал он, — оказывается, это должна быть занимательная история!» Решительно набрав воздух в легкие, он закрыл глаза и увидел мысленно улицу, застроенную вытянувшимися в ряд под беззвездным небом деревянными домишками.
* * *
— Давным-давно, — начал Спиро (зная, что Мурасаки Мак-Брайд любит классические зачины), — жил да был человек по имени Рокуносукэ Танто — игрок, любитель женщин и выпивоха. Всегда был у него в голове какой-нибудь невыполнимый безумный проект, всегда была по крайней мере одна подружка. Официантки в барах, массажистки, продавщицы цветочных и зеленных магазинов, девушки в белых перчатках, которые кланяются посетителям универмагов внизу и наверху у эскалаторов, перевозящих их с этажа на этаж. Обычно он угощал их миской дешевого риса карри, а они приводили его к себе, в жалкие комнатушки девушек-работниц: с «Хэлло, Кити!» на полотенцах и разноцветным бельем, свешивающимся с протянутых веревок наподобие странноватой формы тюльпанов. Всем этим молодым женщинам, прежде чем вступить в уготованный скучный брак, хотелось немножко развлечься. О добродетели и репутации они не беспокоились, так как известно было, что в Токио есть хирурги, способные за двадцать тысяч йен вернуть им к моменту свадьбы необходимую первозданную девственность. Рокуносукэ нравился им, потому что был крепким, гибким и уверенным в себе, потому что деньги текли у него между пальцами как вода, но больше всего потому, что он был женат.
Жену Рокуносукэ звали Кадзуэ. По японским меркам она не была красавицей (лоб — слишком решительный, подбородок — чересчур упрямый), но более роскошных, чем у нее, блестящих густых волос цвета черной смородины Рокуносукэ не видел никогда в жизни. Из-за этих волос он и женился на Кадзуэ (в то время она была горничной в гостинице на горячих источниках, а он — коммивояжером, на самом деле зарабатывавшим, в основном, плутуя в карты), а она вышла за него, чтобы избавиться от грязной посуды, облитых сакэ купальных халатов и простыней, испятнанных следами измен и любовных интрижек — тошнотворных следов удовлетворения всех разновидностей человеческих аппетитов. Но после свадьбы произошло нечто странное: Кадзуэ и Рокуносукэ влюбились друг в друга. Неожиданная идиллия длилась лет пять, но потом Рокуносукэ стал возвращаться все позже и позже, а там и вовсе исчез из дома.
«Он, вероятно, играет в маджонг, — говорила себе Кадзуэ. — Он поехал в деревню навестить мать, он работает допоздна, он заснул пьяный где-то в канаве, он лежит на перроне, а голова — в карминно-розовой лужице рвоты». Все эти обнадеживающие картины дали ей силы продержаться, ночь за ночью, несколько недель, но, конечно, на самом-то деле она отлично знала, что в какой-нибудь жалкой гостинице или в убогой клетушке официантки он, раззадоренный хмелем, в свете мигающих неоновых огней азартно предается любви, и золотой магендовид, свешивающийся на золотой цепочке с его шеи, щекочет рот какой-то неизвестной женщины, так же как некогда щекотал ее губы. («Мне нравится его форма, — сказал Рокуносукэ, когда она спросила, почему он носит именно эту подвеску. — Звезды всегда зажигают во мне надежду».) Неверность мужа всегда считалась в Японии неотъемлемой и разве что не священной частью супружеской жизни, и Кадзуэ даже в голову не пришло подавать на развод. Она по-прежнему обихаживала свой крошечный домик и миниатюрный садик, брала на заказ шитье (обработку швов кимоно) и молила богов, чтобы в один прекрасный день ее обожаемый Рокуносукэ устал от своей хихикающей любовницы с крашенными хной волосами и вернулся разделить с ней грядущую старость.
