— Мы близки так, как только могут быть близки двое, — едва слышно проговорил он. — Ты в моем сердце, а я — в твоем. Глядя тебе в глаза, я чувствую, что плыву в голубых волнах твоей души. Разве этого недостаточно?
Не смей и думать сказать это вслух, ты, грубая похотливая американка, предупредила я себя, но моя своевольная сущность, с дьявольским упорством добивающаяся немедленного удовлетворения, была стопроцентно глуха.
— Пойми, — прошептала я, — к сожалению, мне далеко до твоей утонченности и хочется, чтобы ты вошел в меня, так сказать, в более материальном смысле.
Гаки-сан, казалось, был уязвлен:
— Нет-нет, — сказал он, — я даже не думал об этом. Соитие невозможно для нас, это было бы… тимэйтэки. Последнее слово было мне незнакомо, и только несколько жизней спустя, заглянув в японо-английский словарь, я узнала, что оно означало «смертельно». Но тогда я решилась на предположение.
— Неужели ты болен? — спросила я недоверчиво, уж очень он был не похож на носителя передаваемой половым путем болезни.
— Нет, — сказал Гаки-сан. — Дело не в этом. Дело совсем не в этом.
Словно вспугнутый буйвол, он выбрался из воды, и, подняв голову, я сквозь призму слез унижения видела, как он отряхивается на берегу: прекрасный как бог и такой же недосягаемый.
* * *
Домой в повозке, запряженной осликом, мы ехали в тяжком молчании, сжавшись, каждый в своем углу под двумя маленькими одеяльцами. В храме, после невнятного «спокойной ночи», я ушла в чистенькую, хоть и обшарпанную комнату для гостей. Ни взгляда, ни — само собой разумеется — поцелуя. Так или иначе, но я разрушила лучший роман своей жизни прежде, чем он успел начаться. Чувствуя себя так, словно внутри у меня огромный холодный камень, я быстро переоделась во фланелевую ночную рубашку и, достав компьютер, забралась под заплатанное одеяло. Перо и чернила лучше бы соответствовали окружавшей меня еще не знакомой с техникой обстановке, но мне был необходим успокоительный свет мерцающего экрана.
«Дорогой Гаки-сан», — напечатала я, но тут и остановилась. Я совершенно не понимала, что же случилось, за что извиняться. Была ли я слишком напористой, чересчур торопливой, чрезмерно «западной»? Знакомый холодок отчаяния сжал сердце, и тут же я поняла, как жажду остаться с этим мужчиной, даже если придется сказать «прощай» всем сладким иллюзиям, даруемым близостью с ним или с кем-либо другим. В этот безумный миг я предпочла бы монашескую жизнь с Гаки-сан любовному или супружескому союзу с кем угодно другим (да, с кем угодно, даже с моим незабвенным Раади Улонгго или с тем нежным, пламенно танцевавшим фламенко молодым архитектором из Севильи, или с изгнанником из России — композитором, жившим на острове Солт-Спринг и сочинявшим чарующие кантаты для хора а капелла, основанные на «песне китов»).
Жизнь сама поднесла мне волшебное лакомство, а я превратила его в жалкую горку крошек. Как Рампелстилскин навыворот, старательно тку солому из золотых нитей. Но если быть честной, у меня есть и скромный дар «варить суп из топора»: шипы, вонзившиеся в сердце, я превращаю в артишоки, неудачные поездки по заплеванным и загаженным местам — в забавные очерки, завтрак в роскошном на декадентский манер отеле — в летучие стихи. И пусть в роли возлюбленной я полнейшая бездарь, я могу найти способ выразить свои чувства на бумаге (почти всегда).
Закрыв глаза, я ждала появления первых слов. Именно эта фаза нравилась мне в писательстве больше всего. Сосредоточенность и погружение, чувство, что клавиши, на которых лежат мои пальцы, — сродни клавиатуре музыкального инструмента. Публикация для меня — всего лишь приятный побочный эффект и возможность платить по счетам, а процесс претворения мыслей в слова — то, что дает ощущение избранности и помогает чувствовать себя живой.
Вот оно, выдохнула я, когда слова — будто призрак, явившийся из тумана, — начали обретать форму. Я опустила руки на клавиши, и, к моему удивлению, пальцы стали выстукивать нечто вполне способное послужить началом рассказа: «Полнолуние, быстро течет река…»
* * *
Полнолуние, быстро течет река, гора по соседству — обиталище обезьян. В курящемся паром источнике, куда в прежние времена приходили тайком залечивать свои раны потерпевшие поражение и скрывающиеся самураи, молча стоят наполовину скрытые в воде мужчина и женщина. Глаза их закрыты, души настроены на волну текущего времени. Мужчина широкоплеч, в его глазах скрыта тайна, губы его — губы поэта. На гладко выбритую голову он накинул кусок влажной ткани и едва слышно напевает какой-то старинный мотив. Длинные волосы женщины слабо пахнут персиками и миндалем и небрежно заколоты вырезанными в виде лебедей гребнями из слоновой кости, ее бледные груди плавают по воде, словно отдельные, конусовидные творожистые тела. Он — странствующий монах, давший обет воздержания. Она — дизайнер блестящих, радугой переливающихся плащей, разведена, охотится за остротой ощущений и плюет на сплетни. Возможно, позднее, в гостинице, разгоряченная кровь, словно во сне, приведет его в ее комнату, и они страстно сольются в объятии, словно две яростные призрачные тени, и никто кроме подслеповатой луны их не увидит…
Прошло какое-то время, и я услышала в коридоре шаги Гаки-сан. Вероятно, он шел воспользоваться удобствами: смешной, до нелепости примитивной, прикрытой доской дыркой. Но нет: шаги замерли около моей двери. И вот уже дверь медленно открывается, и я перестаю дышать — может быть, навсегда. Печатать все эти глупости я продолжаю лишь потому, что хочу показаться занятой делом: такая уж я тщеславная позерка. Итак, что же дальше? Я чувствую: Гаки-сан стоит на пороге, и вот сейчас я обернусь — и посмотрю на него.
* * *
В ту ночь Гаки-сан и я были звероподобны, но были подобны и ангелам. Грозящее все вокруг уничтожить неистовство наших тел было чем-то вроде биологического семафора, открывавшего путь для вспыхивающих в душе искр и пожара в сердце. Я совершенно не собиралась писать об этом (как говорила моя темпераментная, но все-таки головы не терявшая бабушка, «есть ситуации, когда многоточие красноречивее любых слов»), но сверхъестественный оборот, который приняло потом дело, приводит к мысли, что это необходимо.
Поэтому я возвращаюсь немного назад. Итак, я повернулась, чтобы взглянуть на Гаки-сан, уверенная, что увижу его в мятом спальном кимоно, и была совершенно не готова к представшему перед глазами зрелищу ослепляющего роскошью одеяния священнослужителя. На Гаки-сан было золотое шелковое кимоно, а поверх него — нечто ярко-красное из тонкой прозрачной ткани — с манжетами и подолом, отделанными золотистой каймой, на голове — твердая черная плетеная шапочка, по моим ощущениям подобающая храмовым жрецам или средневековым придворным. В одной руке у него была кисточка для каллиграфического письма и красно-алая лакированная шкатулка, в другой — матовая бронзовая чаша, полная посверкивающих угольных брикетов. Даже на расстоянии десяти футов до меня доносилось идущее от нее восхитительное тепло.
— Можно войти? — спросил он едва не застенчиво, и конечно же, я ответила: — Да.
