— Пойдем сейчас не сюда. Сначала мне хочется выпить чаю.
— Для этого будет еще масса времени, — коротко отрубил Гаки-сан. Голос был странно низким и хриплым, наверно, опять заключила я, он простудился во время своих долгих странствий.
— Это значит, что утром ты никуда не сбежишь? — спросила я.
— Нет, — сказал Гаки-сан. — Я могу остаться здесь навсегда. А ты?
— Тоже, — ответила я, размышляя, не был ли это момент помолвки.
Но потом, почти сразу же, мы оказались в моей прежней комнате, и он срывал с меня куртку, расстегивал платье, ласкал холодные бугорки грудей (и кусал их, чего не делал прежде и что, по правде говоря, было не так приятно). Он начал целовать меня новыми, грубыми, но опьяняющими поцелуями, и я сразу же превратилась в опьяненную страстью женщину, не знающую ни стыда, ни запретов и сохраняющую только слабые остатки здравого смысла.
— Подожди, — вскрикнула я, когда он опустился передо мной на колени, почти обнаженный, но еще не снявший своей бамбуковой шляпы, носков с отдельным углублением для большого пальца и пилигримских легинсов. Эта полуодетость делала его в высшей степени эротичным, и весь он чудился мне существом необычной природы, заставляющим вспомнить какое-то живописное полотно, где Зевс в виде лебедя кружит около юных дев и как-то (механику этого дела я так никогда и не поняла) умудряется овладеть ими всеми. — Я, как и ты, хочу, чтобы мы продолжали, но разве не надо сначала нарисовать друг другу санскритские знаки?
— Никакой надобности, — выдохнул он грубым гортанным голосом, неловкими пальцами расстегивая на мне юбку и целуя чуть ли не с яростью, после того как удавалось справиться с каждой следующей пуговицей. В этот момент я впервые сумела поймать его взгляд и не увидела ясных и чистых глаз моего любимого. Теперь в них мелькало что-то темное и расчетливое, скрытное, хитрое. Что-то даже не совсем человеческое.
— Погоди, — старалась я выиграть время, — дай мне сначала раздеть тебя. — Я попыталась сесть.
— Нет, — прорычал он, сильными руками придавливая мне плечи.
— Сними хоть носки и не торопись так, — я старалась говорить игриво, но меня уже охватил настоящий страх.
— НЕТ, — выкрикнул он. Услышав ярость в голосе, я плюнула на все предосторожности и тоже выкрикнула ***** — магическое слово против оборотней, которое мне сообщила Амалия и которое я поклялась никогда и никому не открывать. В ту же секунду руки у меня на плечах превратились в огромные волосатые лапы с острыми загнутыми когтями. Закрыв глаза, я отчаянно громко вскрикнула.
Снаружи раздался топот бегущих ног, потом дверь распахнулась так резко, что соскочила с петель и упала с грохотом на пол. Визгливый тонкий голос выкрикнул что-то на языке, которого я никогда не слыхала — или, может быть, все-таки слышала? — и, открыв глаза, я увидела, как огромный мохнатый зверь в одежде священника стремглав выбегает в холл. Мелькнул скрытый под шляпой длинный хобот; когти четырех лап заскрежетали по гладкому полу: чудовище убегало во все лопатки.
Ничего не понимая, я оглядывалась в поисках моего спасителя. И как раз в этот момент горевшая в углу масляная лампа погасла, а комната погрузилась во тьму.
— Кто здесь? — слабо спросила я. Ужас пронизывал до костей, говорить было очень трудно.
— Это я, Гаки, — откликнулся тонкий голос.
— Тогда кто же был тот, то есть то, в шляпе?
— Это был тануки, — голос натужно рассмеялся фальцетом. — Как, на твой вкус, он меня изображал?
Лучше, чем ты сейчас пытаешься это делать, подумала я, но вслух спросила:
— Что с твоим голосом? И зачем ты потушил свет?
— На это коротко не ответишь, — сказал бестелесный голос. — И думаю, будет лучше, если ты прямо сейчас отправишься домой и навсегда забудешь обо мне.
— Ни в коем случае. Я целый год хранила тебе верность и заслужила право узнать, что все-таки происходит.
Из темноты послышался глубокий вздох.
— Хорошо, — согласился Гаки-сан. — Но сначала оденься, потому что услышав, что я скажу, ты, скорее всего, захочешь с криком броситься прочь.
* * *
По темному холлу я прошла за ним в комнату, где мы пили чай и состязались в остроумии в тот первый вечер. Видны были лишь контуры предметов. Вот дверь, а вон там — стол. И когда он уселся напротив меня, я смогла разглядеть только то, что одет он, как и тануки — пилигримская шляпа, плащ, легинсы, носки с отдельным пальцем. (Потом, потом у меня будет время разобраться во всех чудовищных впечатлениях, осознать, что я чуть не попала в постель с барсуком-оборотнем.)
— Как мне узнать, что ты действительно Гаки-сан? — спросила я, когда он извинился за отсутствие угощения. Мне до смерти хотелось чашку горячего зеленого чая, но я отмахнулась от этой мысли. Чай можно перенести на будущее и пить его тогда сколько угодно — конечно, если мне суждено пережить эту жуткую ночь. — Я благодарна тебе за спасение, — продолжала я вслух, — но твой голос звучит необычно, и ты почему-то прячешь лицо.
— Джо-сан, — он сказал это с нежностью, меня окатила сладкая дрожь воспоминаний о той нашей ночи. — Дорогая моя Джозефина. — Разве я назвала ему свое полное имя? Я что-то этого не помнила. — Я, право, не знаю, с чего начать, потому что ты — самое драгоценное, что было у меня и в жизни, и потом, и мне так не хочется причинять тебе боль или пугать тебя.
И в жизни, и потом? Услышав эти слова, я полностью прониклась смыслом поговорки «кровь стынет в жилах»: вены вдруг оказались заполнены чем-то вроде густого шербета. Мой невидимый собеседник вздохнул и принялся рассказывать невероятнейшую из историй.
Он начал с того, что Гаки — не его имя, а название типа существ. И он — один из сверхъестественных духов низшего ранга, именуемых гаки (а на санскрите — prêta), медленно отрабатывающих дурную карму, заслуженную в предыдущем существовании. Посвящен в сан он был в восьмидесятых годах девятнадцатого века, в то время, когда священникам его секты запрещалось жениться и вступать в связи с женщинами. Но, будучи, по его собственным словам, «необузданно чувственным», он многократно нарушал это предписание в объятиях куртизанок и, хотя не любил ни одну, не имел сил отказаться от этого образа жизни. («Мной овладела тяга к тому, что мы, буддисты, называем бонно-но ину, — горестно произнес он, — неразумные и ненасытные «собачьи радости»».) Он умер молодым, в тридцать шесть лет, став жертвой изнуряющей болезни, подхваченной от одной из своих продажных любовниц, и с тех пор медленно и с трудом пробивал путь наверх, минуя один за другим все отвратительные низшие уровни мира гаки. К моменту, когда мы встретились, он достиг точки, позволявшей приобретать человеческий облик на один день в году — десятое число десятого месяца. День, ставший днем нашей встречи, он провел в городке Каванака, мастеря разные поделки, чтобы потом раздать деньги бедным, и даже не глядя на женщин, встречавшихся на пути.
