— Трагично умереть перед самыми родами, но, по крайней мере, мать и дитя теперь навеки вместе.
В течение минуты я переваривала эту информацию. Потом сказала:
— Но в тот вечер Раади объяснил мне все так убедительно и подробно. И как он был ранен, и как лежал в коме, и как поправился. И пальцы у него были теплыми! — (Его пальцы у меня на губах в момент прощания.)
— Призраки не всегда понимают, что они призраки, — сказала женщина. — Жизнь вовсе не так проста, как кажется, и смерть — тоже.
— Значит, чтобы увидеться с Раади, я должна через год снова приехать на Фестиваль?
— Я этого вовсе не говорила. — Голос вдруг стал ледяным. — И вообще, кажется, вы ошиблись номером. — Раздался щелчок — и потом наступила полная тишина.
А я осталась сидеть, оглушенная этим последним крахом. Святые угодники, с ужасом думала я, бессильно уставясь на синюю дымку, висевшую над полями, словно выкрашенная в индиго москитная сетка. У меня просто дар находить их. Что ж, надо как-нибудь раздобыть еще горсточку раз в год доступных любовников из запредельного мира, и это будет уже похоже на порядочную личную жизнь. В этот момент я вспомнила о банке спермы в Сан-Хосе, куда Раади, чтобы купить учебники, сдавал свое сочное, тропиками взлелеянное семя, и в голове пронеслось: а когда-нибудь…
Но тут зазвонил телефон, и я стремительно схватила трубку, надеясь, что это женщина из школы с острова Чаек, которая поделится со мной еще какими-нибудь секретами или скажет, что пошутила, Раади жив, здоров, полон огня, стоит здесь, рядом с телефоном.
— Хэлло? — сказала я с надеждой.
— Хэлло, мисс Стелле, — откликнулся по-английски мягкий японский женский голос. Это Сибако Судзуки из журнала «Окно в мир путешествий».
Благодарю вас за сданные вовремя бостонские рассказы. Они нам очень понравились. Я понимаю, что обращаюсь в последнюю минуту, но не могли бы вы вылететь завтра в Оаху и подготовить статью, которую мы назовем «Ланчи роскошных отелей Вайкики». Да, кстати, проживание в «Гавайи Ройал».
Она не упомянула, что я полечу первым классом, это и так разумелось. Я живо представила, как сижу в самолете среди безукоризненно вежливых изящных азиатов и смотрю на маленьком экране любовный фильм с двумя звездами в главных ролях, а потом вселяюсь в умопомрачительный номер и раз за разом хожу завтракать яйцами по-флорентийски и тартинками с черной икрой, и поняла, что, пожалуй, не хочу всего этого. И точно знаю, что должна теперь делать что-то другое.
— К сожалению, у меня все расписано на год вперед, — сказала я и, повесив трубку, подумала, каково будет кармическое наказание за эту полную и стопроцентную ложь. Грех — то, что ты считаешь грехом, говорил Гаки-сан. По моим ощущениям, отказ от весьма выгодного в денежном отношении предложения грехом не был, так что, может, все обойдется. С глубоким вздохом я подумала, до чего тяжело лишиться иллюзии, что наш путь обрывается на могиле. Ведь даже когда приходилось задумываться только о непосредственных последствиях своих действий, жизнь и так была более чем сложна…
И снова зуммер телефона прервал мои размышления. «Дьявол, — сказала я, — а это еще кто?»
— Алло! — произнес несколько смущенный женский голос, знакомый мне, как свой собственный, и в то же время чуть другой, нежели помнилось. — Это твоя погрязшая в грехах родительница. Помнишь меня?
— Мама! — с усилием выговорила я, наконец обретя дар речи, и тут же с мгновенно проснувшейся неприязнью, вызванной долгими годами ее отчуждения, поправилась: — Извини, Лилио, сорвалось, я помню, как ты ненавидишь любые намеки на свое материнство.
— Не извиняйся. Слово «мама» звучит для меня теперь упоительно. А вообще, называй меня как угодно, только не намекай, что я слишком стара, чтобы сыграть эту роль блестяще.
На это следовало бы просто вежливо хмыкнуть, но у меня неожиданно возникли подозрения:
— Все это как-то странно. Ты не пьяна?
— Я трезва уже целый год. А в последний месяц вычеркивала в календаре каждый прожитый день, потому что в конце был приз: право наконец позвонить тебе. Я очень скучала по тебе, Джоджо, и мне так больно, что я не всегда была для тебя хорошей матерью.
— Все о'кей, мама, — сказала я, а комната вдруг поплыла перед глазами. — Знаешь, ты сейчас тоже очень нужна мне. — Так вот почему ее голос звучит так странно, думала я, еще боясь поверить этому: она больше не пьет, она одолела зависимость от спиртного.
Мы проболтали два часа, перескакивали с темы на тему, плакали, но и смеялись немало. Я пригласила ее приехать ко мне погостить, но оказалось, она работает — на полставки в газете, в городе Мендочино, так что не может уехать больше чем на три-четыре дня. «Раз так, я приеду к тебе сама», — заявила я. Обо всем, что со мной случилось, я умолчала: это был не телефонный разговор. Зато спросила, выбиралась ли она в Мэн, на могилу бабушки.
— Нет, — ответила мать. — Ты отлично знаешь, что, с моей точки зрения, могилы — это всего лишь холмик грязи в удаленном и неудобном месте. Хотя, пожалуй, я не откажусь взглянуть еще раз на стоящую там прелестную статую.
— На свете много необычного, мой друг Горацио… — начала я, но мать оборвала:
— Оставь в покое этого школьного Шекспира! Сколько раз я говорила тебе: земное бытие — это все, что у нас есть, потом — безмолвие, вот почему и не надо терять ни секунды. Правда, я, к сожалению, смешивала секунды с бутылкой спиртного. — Она покаянно хихикнула.
— А Леда, то есть бабушка, тоже верила, что смерть — вечная пустота? — Самой мне не пришло в голову спросить ее об этом даже перед кончиной. Десятилетней, мне интереснее было слушать про ее роман с мистером Панчо Вильей.
— Ну, бабушка была романтиком до кончиков ногтей, — со смехом ответила мать. В голосе слышалась любовь, но звучало и превосходство. — У нее было наивное убеждение, что после смерти ее душа обратится в бабочку.
Вешая трубку, я чувствовала успокоение. Появилась определенность, во всяком случае, на ближайшее время. Сначала я еду навестить мать, потом мы с ней отправляемся в Мэн — положить на могилу бабушки букетик полевых цветов, которые она так любила. Дальнейшее — в тумане.
Впервые за очень долгое время я оказалась на распутье. И привели к нему не только встреча с миром, о существовании которого я не подозревала, но и неожиданное осознание, что почти вся моя работа, казавшаяся такой увлекательной и приносившая столько удовольствия, — вовсе не то, что я должна делать. О том, чтобы бросить писать, речь не шла, но появилось ясное понимание, что выделенную мне квоту слов (тонких, волшебных, чудесных слов) надо истратить на что-то более значимое, чем описание сверхдорогих холодных закусок или видов из окна пятизвездочного отеля. Нервная дрожь била меня, и все-таки я была абсолютно уверена, что отыщу свое место в жизни, буду хорошо работать и найду применение неизрасходованным запасам любви: шаг за шагом, один земной день за другим.
