На следующее утро Ребекка зашла к нему выпить чашечку смягчающего горло травяного чая.
— Боюсь, какое-то время мне придется пожить без кофе, — сказала она между приступами жестокого кашля. Вместо того чтобы лежать в постели, она заставила себя встать и прийти сюда — вручить (пока тот не испортился) привезенный с горячих источников подарок для Микио. Подарком этим была коробка засахаренных каштанов, облепленных полусладким тестом, обмазанных сверху яичным белком и затем пропеченных до почти керамического блеска. Тронутый ее вниманием, Микио открыл изящно оформленную коробочку и предложил Ребекке полакомиться первой.
— Я — пас, — сказала она. — Стыдно признаться, но в поезде я, жадная душа, слопала в одиночку целую такую вот коробку, так что взяла свою долю уже с лихвой. Во время болезни меня обычно не тянет на сладкое, да и вообще никакого вкуса я сейчас не почувствую. Но пожалуйста, угостите свою очаровательную кузину, ту, что печет пирожные. Думаю, ей понравятся и рецепт, и мастерство исполнения. А теперь расскажите-ка мне о вашем вчерашнем приключении.
Микио выдал полный отчет, опуская лишь те детали, которые — как он полагал — могли унизить его самурайское достоинство, такие например, как непристойная нервная дрожь, когда зловещий, тяжело дышащий официант вдруг оказался у него за спиной.
— Да-а, — протянула Ребекка, когда он закончил. — Мне все это очень не нравится. Нет ли тут криминала? — Больше она ничего не добавила, но так и ушла с хорошо знакомым Микио задумчивым выражением лица. Пари держу, она хочет писать об этом в своей колонке, подумал Микио, надо ее отговорить.
Он выскочил на улицу, но Ребекки уже и след простыл. Не страшно, подумал Микио, она вряд ли займется работой, пока не поправится, так что поговорю с ней завтра. Но он недооценил способности американского организма к быстрому восстановлению сил: когда на следующее утро он наконец добрался до Ребекки, она уже уехала в редакцию и не только не появилась в кафе на обратном пути, но и не отвечала на все более и более тревожные сообщения, которые Микио оставлял ей на автоответчике. А часов в пять появилась Санаэ, размахивающая свежим номером «Токио трибьюн». «События развиваются», — сообщила она таинственным голосом.
Колонка, которую вела Ребекка, помещалась обычно на третьей странице, но в этот день ее передвинули на первые полосы. «ЗАКУЛИСНЫЕ МАХИНАЦИИ — В ОБИТАЛИЩЕ СОЛОВЬЕВ?» — вопрошал крупный жирный заголовок. Рядом с очаровательной фотографии улыбалась Ребекка Фландерс с красиво уложенными волосами. Статья, располагавшаяся внизу, живо и убедительно рассказывала о появлении на маленькой улочке токийского района Угуисудани необычного ресторана с умопомрачительными ценами.
«Возможно, — говорилось в заключение, — все это заинтересует комитет по предоставлению лицензий. Ведь одно дело — не пускать публику в заведение, которое по всем признакам, включая выставленное меню (пусть и с невероятно завышенными ценами), производит впечатление общественного, совсем другое — подавать алкогольные напитки, не имея специального разрешения на торговлю спиртным, или работать до четырех часов ночи, не имея лицензии на содержание кабаре».
Батюшки-светы, подумал Микио, когда Санаэ (к счастью, и в старших классах, и в колледже занимавшаяся английским языком) перевела ему всю статью на японский, им это не понравится.
* * *
Впервые Ребекка Фландерс попала в Токио по студенческому обмену, и ей так здесь понравилось, что, закончив Бостонский университет по специальностям «Японская литература» и «Журналистика», она решила вернуться. Первое пребывание длилось девять месяцев, второе — восемнадцать лет. И все-таки в любой серьезной ситуации ей мягко давали понять, что и сейчас, и всегда она — явственно и неизбежно — останется для своей второй родины иностранкой. Однако это ее ничуть не расстраивало: она и всюду была немножко чужой, даже в своем родном городке Ньютоне, штат Массачусетс.
За годы пребывания в Токио Ребекка несколько раз меняла квартиру, но то, что она сумела найти в Угуисудани, устраивало ее стопроцентно. Небольшой, но достаточно просторный дом, использовавшийся прежде как флигель для прислуги великолепного особняка, переоборудованный десять лет назад, когда пожар уничтожил особняк дотла, в жилье для одной семьи. Рядом находился маленький синтоистский храм Инари (особняк помещался на его территории), так что домик Ребекки окружен был двойным заслоном зелени: ее собственным, с четырех сторон окружающим садиком и начинающимися за ним высокими храмовыми деревьями. В перестроенном виде дом был полуяпонским-полузападным: татами на полу и раздвигающиеся двери-сёдзи на первом этаже, большие застекленные окна и паркетные полы на втором. Ребекке нравилась и эта двойственность, и достигаемая ею гармония. Можно было сидеть внизу за низеньким столиком, пить чай и смотреть на сочный зеленый мох сада, а потом подняться наверх и удобно работать за письменным столом с наклонной крышкой, слушая, как заливаются соловьи и другие певчие птицы в кружевных кронах растущих напротив окна высоких криптомерий.
В тот вечер Микио закрыл кафе почти в полночь. Мелькнула мысль не идти мимо безымянного ресторана, а перейти на другую сторону улицы, но привычка, помноженная на нежелание терять чувство собственного достоинства, не позволила изменить ежедневный маршрут. И все же он дал себе слово идти, опустив голову, пока злосчастные окна не останутся благополучно позади. Обычно Микио ходил с высоко поднятой головой (при его невысоком росте взгляд приходился как раз на уровень окон) и раньше не замечал, что свет больших люстр, проникая через косо срезанные грани стекла, ложился косыми клетками на тротуар, образуя наплывающие друг на друга радужные треугольники.
— Смелее, друг, сейчас все будет позади, — успокаивал себя Микио, приближаясь к массивной деревянной двери. Оставалось миновать только одно окно, когда что-то заставило его вдруг остановиться и, оторвав взгляд от цветного калейдоскопа под ногами, взглянуть в окно — действие в корне противоположное выработанному плану и явно безрассудное.
Все столики были заняты, как обычно, прекрасно одетыми иностранцами, которые, приветствуя друг друга, все как один поднимали высокие хрустальные бокалы, наполненные томатным соком, водкой, ворсестерширской приправой и так далее. Ха! — подумал Микио. Они все снова пьют то же самое, а еще говорят, что стадное чувство присуще нам.
Но затем он отметил деталь, ранее ускользавшую от его внимания. Хотя погода была по-прежнему теплой, все гости были в перчатках: мужчины в черных кожаных или белых хлопчатобумажных, женщины — в длинных шелковых, ярких весенних цветов. Возможно, еще один странный обычай этого клуба, подобный вывешиванию меню и отказу широкой публике в праве входа. Микио медленно осмотрел весь зал и, когда его взгляд дошел до покрытых красной эмалью, ведущих в кухню двойных дверей, понял, что странным образом заставило его остановиться.
Перед дверью стоял надменный метрдотель, с которым он разговаривал накануне. Выглядел он точно так же: смокинг, бесцветные гладкие волосы, белые перчатки, сложенная «Токио трибьюн» под мышкой. Однако если прежде выражение лица было отчужденным, но нейтральным, то теперь он буравил Микио испепеляюще злым взглядом. Протянувшиеся флюиды ненависти были так сильны, что у Микио просто глаза на лоб полезли. Не отдавая себе отчета в этом нелепом действии, он приветственно поклонился и заспешил прочь, почти ожидая услышать за спиной оскорбительное щелканье каблуков «фламенко». Но единственными звуками, сопровождавшими его на пути домой, была какофония визгов обуянных страстью и сражающихся в близлежащих канавах котов и на удивление гармоничное трио поднабравшихся за счет «расходов на представительство» фирмачей, распевающих по дороге домой после долгого вечера, проведенного за втридорога подаваемым scotch-on-the-rocks, льстивой болтовней и неизбежным караоке, полную грусти балладу «Цугару кайюо-но фую гэсики».
