После каждого подходившего я проверяла ладони, но решительно ничего в них не обнаруживала. Последней в ряду стояла танцовщица, исполнявшая роль Бэнтэн, и по тому, как сложены были у нее руки, я поняла: там что-то есть. Умелым движением положив мне в ладони нечто прохладное и тяжелое, она отступила и все тем же глубоким волнующим голосом приказала мне: «Посмотри». Опустив голову, я обнаружила у себя в руках роскошное ожерелье из продолговатых, покрытых гравировкой, серебряных чешуек с подвешенным посередине брелоком или амулетом, изображающим свернутую кольцом и, очевидно, поедающую собственный хвост серебряную змейку, служащую оправой для крохотной раскрашенной фарфоровой маски Бэнтэн, такой же, как надетая на нас обеих. «Красиво», — сказала я. Бэнтэн взяла ожерелье за один конец, Бисямон — за другой. Вдвоем они бережно надели его мне на шею и застегнули сзади на старомодный, в виде крючка с петелькой, замочек. Ожерелье оказалось коротким — почти ошейник, — так что изображение змеи-Бэнтэн удобно легло в горловую ямку. И хотя это, наверное, покажется пустой фантазией, с момента, когда ожерелье было надето, я словно переродилась.
* * *
Невольно моргая, Бранвен вышла из полумрака на свет. Казалось, что она крот, или Рип ван Винкль, или (поскольку наряд Богини Змей ее, несомненно, красил), может быть, даже Спящая Красавица. Однако встречал ее не прекрасный принц, а лишь две храмовые прислужницы в своих красных штанишках и совершенно забытый ею шофер Эрики Крилл. В своей нелепой суперсовременной униформе, он стоял, прислонившись к тории — крашеным киноварью воротам храма, и держал в руках сумку Бранвен и ее аккуратно сложенную одежду — в том числе, как заметила она с чувством неловкости, разом вернувшим ее к реальности, и некомплектное бельишко: лавандового кружева лифчик и трикотажные красные трусики, не по возрасту и не по сезону пестревшие радостными снеговиками и подарочными кульками конфет (когда утром она второпях судорожно рылась в комоде, они, как на грех, попались под руку первыми). Стараясь избегать глаз шофера (скрытых, впрочем, за стеклами больших черных очков), Бранвен взяла одежду и, пробормотав «спасибо», прошла вслед за двумя мико в устланную татами маленькую комнатку, где они осторожно сняли с нее одеяние Бэнтэн, парик и маску, а затем весело, как школьницы, хихикнув, предоставили полную возможность самостоятельно облачиться обратно в плисовый балахон, мышиную блузку и смех вызывающее белье.
Когда, все еще чувствуя головокружение и власть таинственных чар, Бранвен выбралась из раздевалки, ее ждал один из Братьев Нио — длинноволосый и сногсшибательно элегантный в длинном зеленом пальто с пелериной, небрежно накинутом поверх желтовато-оранжевого шелкового костюма.
— Привет, — обратился он к ней. — Меня зовут Косукэ Кутинава. Вы были великолепны.
— Спасибо, — ответила Бранвен. — Но мне как-то не по себе, наверное, из-за сакэ, ведь я, в общем, совсем не пью. Но что это за Заклятье Змеи и что мне теперь полагается делать?
— Заклятье Змеи — дар богов, — загадочно изрек Косукэ Кутинава. — На вашем месте я бы сейчас же пошел и купил своему дружку парочку упаковок «Стойкости самурая».
— Но у меня нет дружка! — ответила Бранвен.
— Честно? — на безупречно красивом лице Косукэ сразу же появился живой интерес. — Какое упущение! Может быть, созвонимся попозже и встретимся, а?
Он протянул ей визитку, где значилось: «Косукэ Кутинава, арт-директор, «Варуна рекордс»». Дальше шли адреса и телефоны филиалов в Токио, Лондоне и Нью-Йорке, но Косукэ перевернул карточку и нацарапал там что-то фиолетовыми чернилами.
— Звоните мне на сотовый в любое время, днем и ночью, — сказал он. — И я расскажу вам все о Заклятье Змеи.
— С удовольствием, — откликнулась Бранвен. До нее вдруг дошло, что танцоры в масках, священники, мико исчезли, не сказав, каковы ее обязанности, ежели таковые имеются, и когда нужно вернуть ожерелье, которое выглядит как очень ценная антикварная вещь. Храмовые прислужницы вручили ей и «подарочный набор», в который входили книга, завернутая в бумагу, маленькое полотенце с названием храма и коробка каких-то конфет, но это, решила Бранвен, можно будет оставить себе.
Косукэ Кутинава стоял очень близко, и Бранвен почувствовала, что ей стало трудно дышать, а причиной тому не только подпитие, но и внезапно возродившаяся дрожь желания, впервые охватившего ее, когда она выпила чашу сакэ. Необходимо было срочно припомнить мантру, но оказалось, что в голове полная пустота.
— А второй Нио — действительно ваш брат? — спросила она.
— Боюсь, что да, — ответил Косукэ со смехом.
И тут же Бранвен поняла, что сексуальное желание направлено не на стоящего рядом красавца, а на его отсутствующего брата. Ей отчаянно захотелось увидеть его, пробежаться пальцами по выбритому на затылке иероглифу «змея». Она гадала, нет ли у него и змеиной татуировки. Если есть, она хочет увидеть ее — сейчас.
— А он все еще здесь? — поинтересовалась она с той мерой беззаботности, какую только позволяло затрудненное дыхание.
Косукэ рассмеялся:
— Нет, он отправился обратно в монастырь.
Сексуальный монах-культурист! Бранвен была заинтригована.
Повторив приглашение звонить ему в любое время, Косукэ зашагал по направлению к стильному темно-синему «бентли», стоявшему в нарушение правил у конца пешеходной дорожки к храму.
В том, что, хотя она только что была в центре внимания, никто ее теперь даже не проводил, ощущалась какая-то незавершенность, но так как никто не брался ее восполнить, Бранвен, вздохнув, двинулась вслед за молчаливым шофером Эрики Крилл вниз по холму, к ожидавшей их «инфинити».
— Куда теперь — к вам домой? — спросил шофер, когда они вывернули на автостраду, ведущую в сторону Мита, Минато Уорд — района, где жила Бранвен. Нет. На секунду задумавшись, она поняла, что домой ей хочется меньше всего. Весь ее организм стремился к продолжению этого странного, упоительного, чудесного дня, пусть он не кончается, если не вечно, то уж по крайней мере до заката. Внезапно осененная, она спросила: «Где стрижется миссис Крилл?»
— В ателье «Амадео» в Аояме, — ответил водитель.
— Отвезите меня туда, — попросила Бранвен.
* * *
Поездка моих родителей в Вудсток чуть было не сорвалась. Мать была уже на девятом месяце, и ее родители, консервативно настроенные солидные врачи, заявили, что, если она настоит на поездке, цель которой — житье в палатке на кишащем народом коровьем выгоне, среди свихнувшихся от наркотиков отбросов общества, они лишат ее наследства. Но мои родители были идеалистами (см. роджетовский словарь, непосредственно перед словом «идиоты») и дерзко двинулись в путь на своем разрисованном ромашками «жуке-фольксвагене», а когда в Мамаронеке он развалился, бодро проделали оставшуюся часть пути автостопом, перемещаясь по ухабистым сельским дорогам в сплошь разрисованных граффити допотопных колымагах. Первые схватки мать почувствовала, когда на сцене был Джимми Хендрикс, так что я, вероятно, должна быть благодарна, что меня не назвали Пепл Хейзл, хотя то, как меня назвали, было не многим лучше. (Нет, не Бранвен; это имя я сама выбрала, и, когда мне исполнилось восемнадцать, оно стало официальным.) Роды произошли очень быстро, и я появилась на свет в продуктовой палатке, при содействии самозваной «цыганской повитухи» из Гринвича, штат Коннектикут. Мое рождение и последовавшее за этим поздравление по трансляции («Эй, народ, врубаетесь?!») не были, слава богу, увековечены в фильме о фестивале, но то, что я — дитя Вудстока, наложило печать на всю мою жизнь.
