Токи ни разу не поставил под сомнение свой долг (или желание) следовать семейной традиции, и, хотя тихо горевал, когда непрерывно куривший отец умер в возрасте сорока девяти лет от болезни сердца, прежде всего испытывал гордость оттого, что принимает эстафету. Ему было тогда восемнадцать лет, и он только-только закончил школу.
Отметки были блестящими, и поэтому начались было разговоры о поступлении в колледж, но, когда отец умер, сами собой прекратились. Потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к физически тяжкой работе, но куда тяжелее было понять, что его сверстники, и в особенности сверстницы, считают «диким и глупым» (как презрительно выразилась выпускница секретарских курсов, с которой он разок посидел в кафе) отдавать жизнь такому примитивному и низкооплачиваемому занятию.
Даже сестра Токи — Бивако, его единственная оставшаяся в живых родственница, — уговаривала его попытаться найти другую работу, скажем повара, счетовода или инструктора в спортклубе (ей почему-то казалось, что отличная физическая форма — достаточное квалификационное свидетельство для последней из упомянутых должностей). Идти в колледж, даже если бы он захотел, было поздно, но, с точки зрения Бивако, почти любая работа прибыльнее и легче, чем толкать день-деньской тяжелую, расплескивающую воду тележку с золотыми рыбками в толчее душных от смога токийских улиц.
«Да, ты права», — говорил Токи, вздыхая. Но он поклялся умирающему отцу, а потом на краю могилы стоящему деду, что, пока в Токио есть хоть один малыш, готовый с радостью бежать на крик «Кингёоооо!», он, Токи Каминари, несмотря ни на что, будет вставать в четыре утра и возить свою тачку по улицам города. Только одно его беспокоило, и притом очень сильно. Поскольку женщины, узнав, чем он занимается, не хотели с ним даже и разговаривать, неясно было, как же ему найти жену и родить ребенка, который продолжит традицию? А ведь требовался не просто ребенок, а мальчик, потому что женщин, торгующих золотыми рыбками, в Японии никогда не бывало. Работа требовала чересчур много сил, а кроме того, как и многое другое в маскулинной японской традиции, не выполнялась женщинами, да и все тут.
От Роппонги до Эбису, где Токи забирал у жившего возле станции оптового торговца дневной запас рыб на продажу, было меньше двух миль. Две стороны деревянного ящика на колесах, представлявшего собой его тележку, были стеклянными, внутренность — разделена на четыре отсека. Заполнив первый из них водой, Токи запустил туда обыкновенных золотых рыбок: «вакин» и «рюкин», тех, что продают на всех храмовых праздниках, тех, кому суждено месяца два спустя неминуемо всплыть брюшком вверх в аквариуме — от перекорма или дурного ухода. Этими рыбками Токи заполнял два отсека. В оставшихся плавали более ценные виды, которые стоили дороже и предназначались преимущественно взрослым: здесь были привезенные из Китая толстенькие золотистые и серебристые красавицы с вуалевыми хвостами и экзотические красно-крапчатые с блестящими угольно-черными плавниками. К счастью, во многих ресторанах и в частных домах продолжали держать большие аквариумы, потому что только продажа крупных и сравнительно дорогих экземпляров позволяла Токи продавать маленьких, осужденных на верную гибель золотых рыбок по сто йен за штуку, то есть в точности за ту цену, что он платил оптовому торговцу.
Этот оптовый торговец по имени Сабуро Макимото знал и отца, и деда Токи. Но даже он считал странным и неразумным, что Токи выбрал для себя их путь. «Снова за рыбками?» — говорил он вместо приветствия каждое утро, а когда Токи кивал, продолжал: «Имей в виду, жены тебе не найти. Женщины любят роскошь, положение, блеск». Токи снова кивал. Ему не хотелось обсуждать это со стариком, но в глубине души он был уверен, что должна отыскаться женщина, которая согласится выйти за человека, живущего скромно и делающего то, что считает правильным.
Весь день напролет, невзирая на солнцепек, снег и дождь, Токи толкал тележку по улицам Токио, от одной бывшей деревеньки к другой. Во времена его деда и даже отца кварталы застройки были разделены полями и рощами, но теперь всюду был только асфальт и железобетон и только кое-где виднелись оазисы буддийских и синтоистских храмов, усадеб и парков. Каждый день Токи шел новым путем: во-первых, это спасало от скуки, во-вторых, давало уверенность, что он не реже чем раз в неделю посетит постоянных покупателей. И обычно к концу недели он полностью покрывал пространство от Ниси-Ниппори на севере до Си-нагава на юге и от Цуданума на востоке до Митака на западе.
К концу дня Токи опять приходил к дому оптового торговца, платил за проданных рыб и возвращал остальных в садки. А потом проделывал со своей тележкой обратный путь, готовил ужин, шел понежиться в бане, возвращался, негромко пропевал гаммы, прочитывал несколько глав из романа тайн и засыпал. Но все это было раньше, когда он не устремлялся по вечерам прочь из дома. И теперь его иногда охватывала ностальгия по тем безмятежным дням — до появления в Роппонги «Ада», до захлестнувшей его волны одержимости.
Обычно Токи избегал откровенностей со своей сестрой Бивако, потому что та всегда умудрялась выставить его неудачником и недотепой. Но на другой день после покупки амулета и аренды дорогущего смокинга с черными шелковыми лацканами, который — предполагалось — создавал облик богатого и роскошно одетого посетителя, но в ответ получив от швейцара привычное «Простите — следующий!», в отчаянии пошел прямо к ней. Бивако была хозяйкой маленького бутика на боковой улочке Аояма, торговавшего прежде всего яркими кожаными изделиями и аксессуарами. Закончив факультет искусств в институте Отяномидзу, она сама моделировала кое-что из одежды, которую продавала, но, не будь у нее таинственного патрона (должно быть, женатого, думал, хоть и не выяснял напрямую, Токи), вряд ли свела бы концы с концами в своем жестоко конкурентном бизнесе.
— Скорее всего, ты скажешь, что я идиот, — начал Токи, лишая сестру удовольствия самой наклеить в качестве ярлыка любимое словечко бака. Но она отнеслась к рассказу на редкость сочувственно.
— Ты рассуждал вполне здраво, — сказала она. — Но классический смокинг — чересчур строг для такого места.
В тот же момент Токи вспомнил иностранца в целлофановом комбинезоне, туго обтягивающем причудливые выпуклости накачанных мускулов, и золотистый пояс из шерсти ламы, с которого свисали гигантские муляжи тропических фруктов.
— Именно так, — кивнул он, тоскливо думая о кипах романов тайн (в том числе в твердых обложках), которые можно было купить за деньги, истраченные на прокат смокинга.
— Позволь мне над тобой поработать, и, гарантирую, тебя впустят, — радостно потирая ладошки, сказала Бивако.
Токи вздохнул. Целых пять лет Бивако уговаривала его отдаться ей в руки и создать себе новый имидж, но он всегда отвечал: «Скорее сгорю в аду», а теперь, понимая, что она, безусловно, оценит непроизвольную игру слов, лаконично ответил: «О'кей».
Через два часа он взглянул на себя в большое овальное зеркало, стоявшее посреди магазина, и невольно воскликнул:
— Хей! Уау! А ведь я крут!
— И даже более того, — сказала Бивако.
