Всеслав почуял, что обидел девушку.
– Да я ничего... – забормотал смущенно. – Мне лишь бы человек хороший был, а так... Сам-то я православный.
– Я уж поняла, – усмехнулась Лада. – Знаю я, многое про нас говорят, и многое зря. Говорят, жертвы приносим человечьи. Об этом подумал, признайся? – и бросила на Всеслава огненный взгляд из-под опущенных ресниц.
– И такое слышал, – признался Всеслав. – Только не верил никогда. Да мне все равно. Спасли вы меня, приютили – за то спасибо. А в чужую веру я не лезу.
Лада кивнула.
– Так и надо, витязь, спасибо тебе на добром слове. Ты ложись, отдыхай. Не окреп еще.
На сей раз Всеслав сам дошел до ложа, лег.
– Чем же я вам отслужу, отдарю за свое спасение? – спросил уже сквозь навалившуюся дремоту.
– А вот поправишься и отработаешь. Мы с дедом вдвоем живем... он старик, я девка – хозяйство в запустении. Хлев поправить надо, да и избенка уж в землю вросла, оседает... Зима впереди суровая, не скоро тебе отсюда уплыть можно будет. Все дела переделаешь.
От этих слов ее со Всеслава весь сон слетел.
– Это как же так? – спросил, садясь на ложе. – Что мне здесь, выходит, всю зиму торчать? Не-ет, так дело не пойдет!
Лада посмотрела на него удивленно.
– А как же по-другому, милый человек? Подуют суровые ветра – ни одна лодья в море не выйдет. Разве что сам поплывешь? Это у тебя лихо получилось, с дощечкой-то!
Всеслав уловил насмешку в ее голосе. И в самом деле – что это он разъерепенился? Коли лодии не ходят – так ведь ничего не поделаешь.
И с этой мыслью он заснул.
ГЛАВА 17
Всходило и заходило солнце... Задули с моря ледяные, суровые ветры, а Всеслав все не поправлялся. Поначалу вставал с ложа, ходил по избе, пытался сделать что-то по хозяйству, а потом и вставать уж перестал. Лежал навзничь, смотрел в потолок, и то и дело мучительный кашель сотрясал его тело, разрывал грудь. Хуже даже кашля мучил жар – день и ночь горело, пылало тело обессилевшего богатыря, и этот проклятый жар съедал и силу его, и волю.
По ночам мучили жуткие сны – все, кого знал Всеслав в своей многотрудной жизни, приходили к нему, со всеми говорил он, и снова переживал горечь утраты близких людей. Видел и отца, принесенного с охоты, и Анну-Олуэн, умирающую на ноже, и Порфирия Битого в гробу под образами. Заново плакал по нелепо погибшему Михайле, вместе с братом в огне том горел старец Варфоломей. И все они безмолвно обвиняли Всеслава в своей гибели.
Не раз и не два проклял он свою неудачливую жизнь, не раз и не два шептал, бессонно глядя в темноту:
– Отчего же, отчего же, Господи, не дал ты мне гибели в яростной битве, в плену кипчакском, в темнице византийской, в холодном море? Умер бы со славой, или хоть бесславно, но быстро, чем так угасать по-стариковски...
И плакал бессильными, едкими слезами занемогший богатырь, чуял, как хвороба ломает все косточки в усталом теле... Просыпалась Лада, подходила к нему, подносила кислое питье, мочила тряпицу на лоб. Сидела рядом, смотрела жалостливо. Но и ее жалость, и печаль не могли уже утешить Всеслава – стыдно было ему за свою немощь, за то, что в расцвете сил оказался нахлебником у чужих людей, на неведомом острове, затерянном в синем море. Не раз гнал он от себя сиделку свою, говорил:
– Уйди, брось ты меня, постылого, не ходи за мной. Дай лучше умереть спокойно. Измаялся я, сил во мне нет.
Но Лада, казалось, не слышала отчаянных речей витязя, заботилась о нем пуще прежнего. Днем и ночью сидела рядом, сама исхудала, под глазами залегли синие тени. Когда поспевала она вести хозяйство, ходить за скотиной, прибираться и стряпать еду, да так, что Всеслав и не примечал, чтоб она от него хоть на шаг отходила? Проснувшись ночью, при неверном свете догорающего очага видел он рядом свою заботушку, видел ее склоненную голову и шептал:
– Иди, приляг, измаялась ты со мной...
Лада стряхивала с себя тяжелую дремоту, качала головой.
– Ты спи, спи, мне не хочется что-то...
Как-то утром Всеслав спросил ее:
– Ты говорила, с дедом живете и я сам его как-то видел. А где ж он сейчас, что не показывается?
– В лесу он, у него там землянка есть, – кротко ответила Лада, помешивая в глиняной чашке целебный отвар.
– Почему ж он там, а не в избе своей живет?
– Так... – уклончиво отвечала Лада, и больше про то не поминала.
Но Всеслав и сам догадался – не захотел старый язычник жить в одной избе с православным гостем. Выходит, что не только объедает он, Всеслав, хозяев, не только место в избе занимает да обременяет хлопотами о себе, больном, да еще и самого старого хозяина из дому выжил! От этой мысли еще тоскливей стало, и с еще большей силой Всеслав пожелал себе скорой смерти.
Лада приметила тоску витязя, но не сказала ему ничего – зачем попусту тревожить, разговоры затевать? Ее беспокоило иное – целебные травы были уж на исходе, да и не те были травы, чтоб лечить такую немочь, и мало знала она, Лада, о том, как лечить да что делать. Дед Костяш вот знал, да с тех пор, как прознал он, что гость – крещеный, православный – ушел в лес, в свою землянку, что стояла рядом с капищем Перуновым, и носу не показывал в село. Многие ходили к нему на поклон – недаром Костяш был жрецом Перуновым, многим помогал он, только родная внучка не заходила к любимому деду. Православный витязь встал между ними.
– Не дело это, внучка, – сказал дед, когда собирался покинуть родную избу. – Был бы он нашей веры – я б и слова тебе не сказал. Лечи, в дом бери, любись с ним, замуж иди! Парень он видный, спору нет. Да только какой он тебе муж, крещеный-то? Надсмеется и бросит, да и ославит на всю деревню. Сейчас уже разговоры идут – мол, парень да девка в одном дому – жди позора.
Но Лада была непреклонна. Суровыми сухими глазами смотрела она на деда и ничего не отвечала. Тот только головой покачал и ушел, не говоря дурного слова. С тех пор и не показывался, и Лада не ходила к нему. Только людская молва доносила им весточки друг о друге.
И вот теперь нужда пришла, тяжелая нужда! У старого вещуна в землянке многие травы припасены, хорошие травы. Нужно идти на поклон к нему, просить зелья для Всеслава. А как попросить, как переломить свою гордость. А и переломишь – а вдруг не даст, проклянет? И витязю тогда смерть, и она, Лада, останется тогда на всем белом свете одна-одинешенька. Как быть?
Наконец Лада решилась. В темную ночь, когда Всеслав, выпив снадобье, забылся тяжелым, бредовым сном, вышла она из дома. Таясь от соседей, низко покрыла голову черным платом, словно надеялась, что он укроет ее от любопытных глаз, и сама улыбнулась своей глупости – как будто люди могут кого-то не узнать в этой маленькой деревушке, даже если этот «кто-то» закутается с ног до головы!
