– Кто сей отрок? – спросил у приближенных.
Ответ не заставил долго ждать.
– Всеслав, племянник воеводы Тихона.
– Добрый отрок, – задумчиво произнес князь. – Призовите его ко мне.
Гридни, торопясь исполнить княжеское приказание, побежали к берегу и через некоторое время вернулись со Всеславом.
Парень был бледен и испуган, но держался спокойно, как человек с чистой совестью и душой.
– Здрав буди, князь! – воскликнул он, земно кланяясь.
– И ты будь здоров, отрок, – ласково сказал князь. – Кто такой, откуда? Говори!
– Я, князь, сын тысяцкого Романа из новгородской вотчины. Когда отец мой погиб на охоте – твой воевода, брат моего отца, взял меня в свой дом...
– Да-да, я и гляжу: знакомый лик. Так и быть: воздадим тебе по роду твоему. Быть тебе в новогородской дружине. Да не робей! Племяннику воеводы не пристало краснеть, как девке. Будь понапористей, послужи своему народу!
Князь уехал, а Всеслав остался стоять на берегу. Ловил на себе завистливые взгляды друзей, а в душе ругал себя последними словами:
«Дурень я, дурень! Это ж надо – с самим князем разговаривать, а ничего и не сказать! Мне бы пасть ему в ноги – помилуй, князь, отпусти в монастырь! Если так радеет о служении народу – так ему и сказать: мол, послужу талантом своим. Отец Илларион говорил – быть мне знатным иконописцем. Дурак, дурак, проворонил свое счастье!».
Долго после этого переживал Всеслав, чуть не плакал, когда вспоминал. Немного утешил его Тихон – вечером того же дня, когда был его племянник замечен князем, сказал ему за ужином:
– За тебя, сынок, и мне от князя похвала вышла. Похвалили за то, что смог такого богатыря вырастить. А я и говорю – не растил я его, учил тому, что сам знаю. Смеется князь, по плечу хлопает. Тут я ему сказал – мол, хочет в монастырь идти, силу свою да удаль под черную рясу запрятать. А князь мне – отправь его домой на побывку – может, там и невесту сыщет! Хочешь, поди, домой-то?
– Хочу, – тихо отвечал Всеслав.
Да и как было не хотеть? С тех пор, как мальчонкой уехал он из родного дома с дядькой Тихоном – не видал ни сестры, ни матери. Время от времени доходили от них весточки – мол, живы, здоровы, нужды ни в чем не терпим. Тихон тоже им отписывал, посылал с нарочным гостинцы. Все собирался поехать в гости, да так и не собрался – дел много было.
Всеслав первое время сильно тосковал по матери, каждую ночь видел во сне ее ласковые глаза, чувствовал прикосновения мягких рук. Но проситься у дяди стеснялся, не хотел казаться малышом-сосунком, что за мамкину юбку держится. А со временем боль разлуки прошла, грусть уступила место другим чувствам и заботам. Привязанность к матери никуда не делась, понятное дело, и теперь Всеслав был очень рад, что дядька сам заговорил об этом. Но радости не показал, сдержался.
– Вот и поедешь. Теперь-то, пожалуй, не стоит – дороги развезло. А как подсохнет немного, так и в добрый путь! А коль сыщешь там зазнобушку, как князь сказал – может, там и останешься, матери на радость. Место тебе в дружине хорошее приуготовлено... Что воротишься? Аль что не то сказал?
Может, у тебя уже есть лада?
– Нет, – потупился Всеслав. – Да только... Сам знаешь, дядя, о чем я думал столько лет, чего ждал. Ты сам говорил – решать станем, когда я в возраст войду. Семнадцатый год мне пошел, а все никак.
– Вон оно что! – протянул Тихон. – Ладно, скажу я тебе так: поезжай к матери, испроси у нее благословения. Мне-то что, мое дело сторона – ты ей надежда и опора! Вот и делай, как она скажет.
Всеслав согласился со словами дяди и стал с нетерпением ждать лета, когда можно будем навестить отчий дом и испросить у матери разрешения на вечное служение Господу.
Но в то лето так и не удалось выбраться из Киева – пришла страшная хворь, поветрие, от которого человек погибал в два дня – маялся животом, кровью исходил. Лекари говорили, зараза по воде пришла и от воды же передается. Просили воду из реки не пить, но перед тем варить ее, пока ключом не забьет, и в бане мыться с щелоком. Многие не верили, но умирали все – кто варил воду и не варил – словно самый воздух полон был тлетворного яда.
Семью воеводы Тихона беда обошла стороной. Умерла только нянька Ольга, да и та не от болезни, а просто по старости. Словно застыдилась она жить, когда вокруг угасло так много молодых жизней, и тихо отошла в царство, где нет ни печали, ни воздыхания. Воевода очень горевал по своей няньке, и Всеслав с Михайлой тоже – всех их добрая старушка выпестовала, все взросли на песнях и сказках ее...
Похоронили Ольгу – воеводу отозвал князь в дальнюю вотчину, по делам. Дом остался на плечах Всеслава. Пора как раз была самая горячая – собирали урожай, в деревнях, где многие смерды перемерли от брюшной заразы, не хватало рабочих рук. Дел навалилось много, недосуг было. Потом опять развезло дороги, пришлось ждать, когда установится санный путь...
Всю жизнь потом корил и терзал себя Всеслав, что не поехал к матери. Пренебрег бы страшной заразой, горячей порой сбора урожая, дурными дорогами, отправился бы тогда – кто знает, как бы жизнь повернулась?
На исходе ноября дошла до Киева страшная весть – на вотчины новгородские напали половцы. Никто не ждал такой беды – давненько не видали лиходеев в тех краях, и большой урон они нанесли на сей раз. Награблено было много, и много людей – и воинов, и мирных жителей – полегло в неравной схватке, многих же увели в полон. Родной же дом Всеслава был сожжен дотла...
Услышав об этом, Всеслав заперся в своей опочивальне и три дня не показывался, не пил, не ел. К нему стучали, умоляли открыть – боялись, что наложит на себя руки. Собирались уже ломать тяжелую дубовую дверь, но убитый горем воевода приказал дворне не тревожить племянника. Он понимал – или думал, что понимает – его состояние. Парень крепкий, твердо верует в Господа и блюдет все заповеди. Авось, не сделает с собой дурного и выдюжит, найдет в себе силы пережить беду.
Так оно и случилось. Но когда к закату третьего дня Всеслав отворил двери, воевода аж присел со страху. Решил спервоначалу, что племянник умом двинулся: одет он был в кольчугу, в руках держал красный щит с Киевским гербом. За спиной – колчан, из него выглядывает лук. Все это снаряжение приказал сам воевода развесить по стенам Всеславовой горницы – чтобы смотрел и проникался ратным духом, чтобы оставил мысли о монастырских стенах. И вот теперь – гляди-ка, помогло!
– Прав ты был, воевода, – глухо сказал Всеслав, словно отвечая на мысли Тихона. – Не время теперь молиться, душу спасать. Землю русскую спасать надо от поганых половцев!
Хотя глаза Всеслава странно блестели, щеки ввалились, а движения были неверными, как у хмельного, – речь его успокоила воеводу. Еще бы! Три дня без пищи просидеть – не так еще осунешься! Хорошо, что от горя да от трехдневного поста прояснилось у парня в голове, забросил свои причуды.
