Государь приложился к иконам, и священные лики возгласили ему многолетие, митрополит благословил его. Служили молебен, и взоры толпы прикованы были к амвону. Там, на двенадцати ступенях, установлены были два места, одетые золотыми, жемчужными паволоками, с бархатом в ногах. Пред амвоном – богато украшенный аналой с заветной царской утварью. С поклоном, с молитвою взяли ее архимандриты и подали митрополиту Макарию, и тот возложил их на государя.
Михайла едва стоял на ногах, дрожал. Его бил озноб, глаза больно слепило сияние золотой порчи, пышных окладов… Как сквозь дрему слышал он – громогласно молится митрополит, просит, чтоб Всевышний оградил сего христианского Давида силой святого духа, даровал ему ужас для строптивых и милость для послушных… Возгласили многолетие.
Михайле было совсем плохо, голова кружилась все сильней и сильней… Понял – не сдюжит теперь, упадет под ноги толпе и, ловя на себе недоуменные и недобрые взгляды, начал украдкой пробираться к выходу.
На улице стало едва ли не хуже – сильней, чем золото, ослепил глаза блеск снега под солнцем, от гула толпы становилось тошно. Подогнулись колени, перед глазами понеслись красивые многоцветные шары…
– Сомлел отрок-то! – услышал над своей головой добрый и сочувственный чей-то голос, и вот уже сильные руки подняли, понесли.
Очнулся Михайла в своей постели, в маленькой, жарко натопленной горенке. Ему уж не было худо – только колени были, как вода, и в ушах шумело.
– Мама… – прошептал тихонько и сам удивился, какой слабый у него голос. – Мама…
– Очнулся, сыночек, очнулся, родимый! – Мать с криком вбежала в горенку, упала на колени перед ложем. – А мы уж не чаяли! – и горько заплакала.
– Что со мной случилось? – шепнул Михаил непослушными губами.
– Захворал ты, морозного ветра наглотался. Лежал в жару, ни ручкой, ни ножкой не двигал. Мы уж и не чаяли тебя в живых увидать, милый ты мой! – и мать залилась слезами.
Покашливая, комкая в кулаке бороду, в горенку вошел Василий, за руку он вел Настеньку. Она пугливо жалась к деду, личико ее было бледно, глаза исплаканы.
– Очнулся, богатырь? – громыхнул Василий, и тут же понизил голос до шепота. – А эта попрыгунья уж вся изревелась. Что ж ты нас так огорчаешь?
Михайла только улыбался тихонько, глядя на мать, на Василия, на Настеньку… Сладкая, странная усталость навалилась на него, и он заснул, неловко закинувшись головой на подушку.
Проснулся уже глубокой ночью. Мать и Василий не ушли из горницы, сидели, разговаривали тихонько. На столе горела свеча.
– Ну, что ты, что ты, Аннушка, – услышал Михаил увещевающий голос Василия. – Все ведь обошлось, оклемался мальчонка-то…
Михаил услышал тихий всхлип матери.
– Так ведь как намучался-то он, Петрович! Говорят, от глотошной болезни не живут вовсе, мрут сразу. А как бредил страшно – все про огонь какой-то говорил, про пожары…
Звал меня голосом страшным, а подойду – и не узнает. Чуть не схоронила я сына.
– Ну, не схоронила же, – продолжал уговаривать ее Василий. – Значит, Бог его хранит, не допустил до гибели. Да и то – славный он хлопец и бойкий, и с пониманием.
– Да каким же ему еще быть! – вздохнула мать. – Сирота, без отца рос. Некому о нем будет позаботиться, дорогу в жизни проторить. Сам, все сам!
– Вот это ты брось, Анна, и чтоб речей таких я от тебя не слышал! А я-то на что? Или не помогал я ему, не растил, не пестовал, как родного?
– Прости меня, Петрович, глупую бабу. Кабы не ты – не знаю, что и было бы с нами. Померли бы с голоду, не иначе. Да только, видать, не бывает, чтоб все хорошо в одночасье стало. Видишь – и мы с тобой во грехе прожили…
– Звал я тебя под венец, Анна, – глухо ответил Василий. – Сама ты не захотела.
– Не захотела, правду говоришь. А все потому, что какая я тебе пара? Ты – боярин, во всей силе, а я бедная баба из слободки.
– Сама ж говорила мне – род ваш старый, да только исхудал сильно…
– Да кто ж про то помнит? Нет, Петрович, про грех-то я тебе не в упрек сказала. Да только сам посуди – все ведь под Богом ходим. Ведь ежели приберет нас Господь – все Настасьюшке отойдет, и почет, и богатство.
– Другой на моем месте осердился бы на тебя, Анна, – вздохнул Василий. – Я же на тебя гневаться не могу, про то тебе ведомо. Потому раскрою тебе свою тайную мысль. Не хотел говорить до поры, до времени, да коли не сдерживаешь ты сердца своего материнского – скажу. Надумал я по возрасту лет оженить наших детишек – Михаила да Настеньку.
– Неужто? – ахнула мать, а Михаил обомлел. – Милый ты мой, Василий Петрович, да неужто?
– Ну-ну, сказано тебе – сделаю, значит, сделаю! Не вопи только – разбудишь болящего. Идем-ка почивать.
– И то…
Михайла зажмурил покрепче глаза, засопел ровно, чтоб не дай Бог, не догадались мать с Василием Петровичем, что слышал он их полуночный разговор. Но как только закрылась дверь – аж подпрыгнул на ложе.
Ночной разговор матери с Василием Петровичем словно свечу зажег в его голове. Думал Мишенька всю свою жизнь, что все просто и ладно – живет мать в ключницах у боярина Шорина, и сей боярин – его крестный отец. А дело-то вон как повернулось! Живет мать с ним, как с мужем, и замуж он ее звал, да мать не пошла…
Михайла и не знал – радоваться ему или плакать. Не было в нем обиды за материн грех, да и грех ли это, ежели толком разобраться? Никого она не обижает, никому горя не приносит…
Сумбур, сумбур в голове. Обещает боярин Шорин женить его, Михайлу, на своей любимой внучке Настеньке. И опять не понять – хорошо ли то, плохо ли? Не надо, ох не надо было Михайле слушать разговор этот, и было б все по-прежнему!
Но, заслоняя собой тоску и сумятицу, встал в душе его образ Настеньки. Милая подруга, с детских лет милая – глаза ее чудные, синие, губы – как лопнувшая поперек вишенка, тонкий стан и густая русая коса до подколенок… Этот образ не был тревожным, он ласкал, убаюкивал, и, положившись но волю Божью, Михаил заснул крепким сном выздоравливающего человека.
С того дня пошел он на поправку. Уж не кружилась голова, не мелькали перед глазами черные докучные мошки, ноги ступали твердо. Пришла пора идти к государю, а Михаил все робел, не зная – как-то он его примет? Может, он забыл уже наперстника своего и до себя не допустит? Но все ж собрался с духом, пошел.
И понял – зря боялся. Иоанн обрадовался своему милостивцу, но справился с радостью, подошел степенно, важно.
– Слышал я, хворал ты сильно? – спросил участливо.
– Да, государь, – ответил Михаил. Он уж и забыл о своем страхе – так счастлив был увидеть государя.
Иоанн засмеялся.
– А я ждал тебя, знаешь, – зашептал, как бывало раньше. – Скучно мне здесь с ними со всеми. Вот что, Михайла, быть тебе постельничим.
