Очнулся Михайло уже после полудня. Все тело ломило, словно его вчера весь день нещадно лупили, но особенно разламывалась голова, которая, казалось, побывала этой ночью вместо самого большого колокола. Михайло протер глаза, но кругом по-прежнему было темно. Вот тогда-то он и ужаснулся, поняв, где находится.
Пытаясь разобраться, за что же его покарал государь, Михайло мучительно напрягал память, но так и не мог вспомнить, что же он натворил.
«Никак наболтал чего-нибудь лишнего», – думалось ему.
Михайло мучительно вспоминал события вчерашней пирушки, размышлял, как же теперь выпутаться из этой передряги, а в это время в Кремле буйство не утихало.
Из палаты никто не уходил своими силами. Уже без приказа государя челядь уносила всех беспамятных. Одни бояре заменялись другими, другие – третьими; потом приходили в себя первые, и их горящие тела и больные головы требовали уже новой порции «зеленого змия». На этой пирушке государь был по праву царем – ни один из его прежних и старых друзей не выдержал такого испытания, но Иоанн, прерываясь лишь на краткие часы сна, пировал уже третий день.
Однако на четвертые сутки веселье угасло столь же внезапно, как и началось. То ли здравомыслие на миг возвратилось к государю, то ли, наоборот, допился он до белых метеликов, однако ж бросил только что поднятую чашу и оборвал уже собравшиеся слететь с его уст очередные слова, по всей видимости, за здравие самого же себя.
На сутки заперся он в своей опочивальне, пока наконец Гришка, верный холоп, которого так до своей кончины государь никем и не заменил, решился потревожить самодержца.
Все оклики слуги государь оставил без ответа, потому, на свой страх и риск, Гришка решил ломать дверь, боясь самого худшего. Когда же его усилия наконец увенчались успехом, Григорий оторопел: государь, как ни в чем не бывало, живой и здоровый, с любопытством взирал на старания Григория, восседая на своем ложе.
– Ты что, умом тронулся? – спросил он ворвавшегося слугу. – Почто палаты государевы поганишь?
– Э-э-э… – только и смог выдавить из себя Гришка в ожидании царского гнева.
– Ладно, и так вижу, не со зла, – проявив теперь ставшую странной для него доброту, ответил государь. – Где Шорин? – поинтересовался Иван Васильевич, привыкнув, что после попоек Михайло оставался в Кремле, а частенько и где-нибудь поблизости, на соседнем ложе.
– Не могу знать, государь…
– Экий балбес, что значит не могу знать? Ежели нет его в Кремле, так пошли за ним в терем.
Все сбились с ног, отыскивая государева любимца, но в Кремле его не оказалось, а в тереме отвечали, дескать, он уж четвертый день не появляется, как отправился к государю. Гришка, сообщивший Иоанну эту новость, в сердцах получил от государя пару затрещин за нерадение, и неизвестно чем бы это закончилось, если бы кто-то не испросил позволения побеседовать с государем.
Этим просителем, прибывшим к очухавшемуся царю, был Василий Бердышов, пока еще бравший мзду за всяческие лихоимства, ведавший всеми неугодными государю, темницами, казнями и прочее. А явился он, чтобы получить распоряжение царево касаемо только что закончившейся пирушки.
Государь же, не помнивший, кто за что провинился, решил на сей раз простить соучастников попойки, но чтобы впредь помнили бояре, как гневать государя, приказал наказать непокорных. И вот знатным боярам да чиновникам предстояло быть прилюдно выпоротыми, а Иван Васильевич решил заодно и позабавиться, лично посмотрев на исполнение своей воли.
К тому моменту сидевший неизвестно в каком погребе Михайло уже готовился отправиться на тот свет, ожидая самой тяжкой участи, да и содержание его как заключенного свелось к тому, что ему не дали умереть от жажды: воды было вдоволь, чего нельзя было сказать о пище.
Предававшегося самым тяжким мыслям Михаила вдруг ослепил яркий дневной свет, и двое дюжих молодцев «помогли» ему выбраться.
– Пошевеливайся, – толкая его в спину, рявкнул тот, что повыше, и слепшего под ярким августовским солнцем Михаила повели на главную площадь.
Непонятные чувства вызывало это странное наказание, задуманное государем. Бывали на памяти народной казни, но чтоб боярина или князя как холопа на площади сечь! Грязные, оборванные, а которые еще не отошедшие от пирушки, они вовсе не походили на тех грозных господ, пред которыми в страхе привыкла замирать челядь, и теперь любой желающий мог видеть позор столь знатных мужей.
Иоанн долго не мог решить, как же лучше учинить порку: то ли по порядку, чтоб каждый предался позору, то ли наказать всех одновременно, чтоб не наскучило длительное зрелище да было оно поярче. Однако остановился на последнем. Слишком много мужей провинилось, и боялся государь, что не дождется конца.
Иоанна необычайно порадовала эта потеха: медленно проходил он меж рядами своих приближенных, взирая на лица, готовящиеся принять позор, и вслед за тем, как только поворачивался он спиной к наказуемому, следовал первый удар.
Дойдя примерно до середины, Иоанн вдруг замер – один из бояр не поднимал лица на государя, несмотря на окрики и не менее действенные понукания плетью со стороны стражи. Иван Васильевич, не встретив вдруг обычного подобострастия, решил взглянуть на смельчака: взяв его за вихор, повернул непокорную башку к себе лицом.
– Ба, Михайло, а ты-то тут как оказался? – узнав в нем друга детства, воскликнул Иоанн.
Михайло, не зная, что последует дальше, молча взирал на Иоанна.
– Стража, развязать его, – приказал государь. – Отправить в Кремль, накормить и всячески ублажать. – Скоро прибуду, – уже обращаясь к Шорину, ответил Иван Васильевич и продолжил досмотр забавного, как ему казалось, зрелища.
Шорин, после нескольких дней воздержания от пищи плотно поевший, почувствовал себя дурно, и когда государь вернулся, насытившись созерцанием позора своих ближних, Михайло был невменяем. Видя, что другу совсем не до рассказов о случившемся, Иоанн велел заботиться о Шорине, и заранее разрешив ему делать, что душе угодно, занялся уже своими заботами.
Пришедший в себя Михайло, воспользовавшись государевым позволением делать что пожелается, так и поступил. Как только смог он оправиться, бежал из Кремля что было мочи, только пыль из-под копыт летела.
Челядь, встретившая прилетевшего, словно вихрь, всадника, едва узнала в нем своего боярина, так сильно подурнел он от переживаний, причем его изменили муки не столько телесные, сколько душевные. И хотя Михайло был единственный, кто удостоился милости Иоанна, и с ним государь обошелся как нельзя лучше, Шорин все же наконец заметил произошедшую в царе перемену. С тех пор искра жуткого подозрения поселилась в душе Михаила, разрушая его спокойствие и как друга, и как россиянина.
К великому облегчению Михаила, от Машеньки скрыли, что боярин пропал без вести, сказав, что государь прямо из Кремля выехал с каким-то поручением, потому не успев даже заехать в терем; ни о чем не беспокоившаяся Машутка потихоньку поправилась, но все еще была слаба.
