На цветущем лужке, который полого спускался к воде, Ануш быстро нашла нужные травки и как-то само собой получилось, что вся ребятня принялась собирать те растения, на которые указала им девушка. Детишки увлеклись новой забавой, а благодарная улыбка Ануш грела, словно предполуденное солнышко.
В том же шумном окружении едисанка скоренько вернулась в Парфеновскую избу, где Евдокия и Дарья уже успели обсудить свое недоверие к Ануш и сошлись на том, что если бы не боязнь за Ефима, то и близко бы они не подпустили к своему дому чернявую девку. Меж тем Ануш разобрала принесенные травы и, что-то приговаривая по-своему, принялась готовить снадобье для Ефима. Некоторые травки она заварила в отдельном горшочке, а другие принялась толочь в глиняной плошке, постепенно добавляя бараний жир. Мать и дочь с каким-то суеверным страхом наблюдали за ее действиями. У обеих руки так и тянулись сотворить крестное знамение.
Заметив страх женщин, Ануш, улыбнувшись, сказала:
– Страх не надо. Верить, молиться надо. Ануш все найти, лечить буду. Он – поправляться.
Приготовив все потребное, девушка приступила к Ефиму. Она промыла одним из приготовленных отваров его рану, затем наложила на нее смесь толченых трав с жиром и туго перевязала. На лоб ему она положила смоченный в другом отваре кусок полотна и, влив несколько капель того же отвара Ефиму в рот, укрыла казака теплым кожушком.
Ануш отерла рукавом вспотевшей лоб и сказала женщинам:
– Я тут сидеть, его поить. Вы идти.
Евдокия посмотрела в сомнении на дочь, хотела было сказать что-то, но передумала, махнула обреченно рукой и вышла из горницы. Дарья же обратилась к едисанке:
– Скажи, мой брат точно поправится?
– Ты верить, сильно-сильно верить. Он – поправляться.
Весь день сидела Ануш возле Ефима, поила его отваром, поправляла кожух, когда казак начинал метаться, шептала что-то утешительное на своем языке. И к вечеру жар спал, а беспамятство сменилось крепким сном. Но девушка, когда Дарья и Евдокия предлагали ей пойти прилечь и отдохнуть, только отрицательно качала головой. Она всматривалась в измученное болезнью лицо Ефима, ища только ей одной понятные признаки.
А утром Ефим проснулся и был дюже удивлен, увидев рядом с собой чужое лицо.
– Где я? – хриплым голосом произнес он, но Ануш накрыла своей маленькой ладошкой его рот и сказала:
– Ты молчать. Не говорить совсем-совсем. Есть будем, пить будем, – и девушка принялась поить его своим целебным отваром и кормить размоченным в молоке хлебом.
Казак так ослабел от раны, что покорно позволил ей все это сделать и снова провалился в сон. С этого утра Ефим пошел на поправку. Первые дни он был еще очень слаб и только ел понемногу да спал. Евдокия и Дарья прониклись доверием к маленькой едисанке и уже более не чурались ее.
На третий день Ануш решилась оставить Ефима на попечение матери, а сама с Дарьей и Николкой пошла собрать еще нужных трав. Дорогой Ефимова сестра начала расспрашивать девушку об ее прошлом. Ануш поначалу отмалчивалась, но потом разговорилась. Оказалась, что девушку взяли в плен вместе с матерью, но потом разлучили, так что о судьбе матери Ануш ничего не знает. А после того как строптивая девчонка укусила мурзу, охочего до девочек, ее жестоко избили и отдали в услужение старому лекарю, который был добрым человеком и лечил не только едисанцев, но и их пленников. От этого мудрого старика Ануш и научилась лечить и раны, и всякие другие хворобы. Девушка была от природы сметлива, и сердце у нее было доброе и жалостливое, а старик не прятал от нее своих секретов, вот и запомнила она лекарскую науку. Язык русский же худо-бедно усвоила она от пленных, которым по доброте душевной всячески помогала, чем могла.
Когда же Дарья спросила Ануш, что та будет делать после выздоровления Ефима, едисанка вцепилась в Дарьин подол и попросила не гнать ее, а разрешить остаться. И такие молящие глаза были у Ануш, что Дарье стало жаль бездомную сироту. Так что к хате подходили уже две подруги.
С Ефимом же все обстояло странно. Здоровье его, хоть и медленно, но поправлялось, а вот с душой да разумом было гораздо хуже. Словно туман окутал прошлое казака, смутные и обрывочные воспоминания никак не хотели складываться в привычную картину: он не помнил половины прошлых событий. Когда впервые после ранения увидал он свою сестру Дарью, то что-то вспомнилось казаку, и начал он истово просить прощения у нее, что не уберег Григория, похоронил друга в чужой земле.
Дарья отшатнулась от брата с ужасом. Она не могла понять, как он может говорить ей такое. Но Ефим повторял раз за разом свои мольбы, а Дарья так и стояла, не в силах произнести ни слова.
Подоспевшая Ануш увела ее, а Ефима принялась ласково успокаивать, мешая слова. Но память не спешила вернуться к молодому есаулу. Он и мать свою Евдокию напугал чрезмерно, когда стал спрашивать, что с их старой избой содеялось. Словом, как ни старалась Ануш полностью излечить Ефима травами, ничего не помогало. Да еще случилось, что Ефим, как-то не замечавший в последнее время своего кольца, вдруг принялся его пристально и недоуменно разглядывать, и с ним вновь содеялся кошмарный припадок, такой же, что бывал ранее дважды. И опять провалился несчастный казак в топкое болото горячечного бреда.
Едисанка смотрела на мечущегося Ефима и сокрушенно качала головой. Она понимала, что неокрепший рассудок этого мужчины может окончательно помутиться. А Евдокия и Дарья, словно малые дети, смотрели на Ануш, веря, что она снова сумеет вытащить их родича, избавить его от лютой хворобы.
К ночи Ефиму не стало лучше, и девушка, вздохнув, будто решилась на что-то, сказала женщинам твердо:
– Уходите. Одна лечить буду. Сюда никто не ходить. Совсем-совсем.
Они не посмели ее ослушаться и молча вышли, перекрестившись на образа. А Ануш закрыла за ними дверь и принялась раздеваться. Она решилась сотворить древний, еще языческий обряд своей родины, с помощью которого женщинам удавалась отвоевать своих мужчин у смерти, заставить Великую Праматерь повернуться светлым ликом и продлить жизнь обреченному.
Решиться на такую ворожбу для Ануш было непросто. Боялась девушка, что не хватит у нее сил, и вместе с Ефимом затянет ее бездна безумия. Но что-то случилось с сердцем маленькой едисанки, когда заглянула она в серые очи очнувшегося казака. Потому-то и не могла она оставить все, как есть, и не попытаться помочь Ефиму.
Ануш поставила в ногах и в изголовье Ефима две зажженных плошки с маслом и ароматическими травами и приступила к обряду. Ее песня в начале была почти не слышна, словно вибрирующий гортанный звук пробивался из самой середины ее существа, а тоненькая, почти мальчишеская фигурка со вкинутыми вверх руками казалась статуэткой из полированного дерева. Затем голос девушки стал громче, а руки зажили какой-то непонятной жизнью, совершенно отдельной от тела. Постепенно все тело едисанки включилось в танец, ритм которого завораживал, а ее песня то поднималась до тонких пронзительных вскриков, то опускалась до еле слышного шепота. Широко открытые глаза Ануш уже не видели окружающего, когда на самой высокой ноте она закончила песню и, точно во сне, двинулась к ложу Ефима.
