– Ну что ты, матушка, Степанида Яковлевна, ай не признала? Это ж я, Ефим.
От его шепота купчиха пришла в себя и отчего-то испугалась и попыталась урезонить пылкого казака:
– Уйди, Ефим, грех это!
Он лишь зло хохотнул, даже не думая оставлять женщину в покое, и проговорил:
– Вы, бабы, словно сговорились все: грех, да грех! Словно не ты, матушка, без этого греха извелась совсем! – и снова жарко зашептал: – Ну же, Стешенька, не упрямься, я же вижу, тебе хочется, сознайся, давно ведь хочется...
При этих словах казак мял одной рукой ее большую грудь, а другая его рука пробиралась меж купчихиных бедер, пытаясь добраться до заветного места. Когда ему это удалось, и он почуял, что баба уже истекает соком томления, то Ефим с победным смешком прошептал:
– Ох, бабонька! Уйди, говорит, а того не ведает, что у самой уж мочи нет терпеть!
С этими словами казак рывком поднял ноги вдовы, разведя их в стороны, и вонзив свое мощное орудие в ее истосковавшееся лоно, принялся яростно двигаться в нем, удивляясь, что у такой крупной бабы, да еще и не молодки, так узко и так сладко...
Степанида же Яковлевна томно стонала, голова ее металась по подушкам из стороны в сторону, крупные груди подпрыгивали от мощных движений Ефима, и чем резче он в нее вонзался, тем слаще ей было. Когда ж казак в изнеможении рухнул на нее, и затих, вдова поняла, что ей этого недостаточно. Но удовлетворенный мужик встал с нее и принялся одеваться. Напоследок он подошел к ней и легонько сжал рукой ее грудь. Увидев же в глазах хозяйки обиду и невысказанный вопрос, Ефим самодовольно улыбнулся и произнес:
– Не печалься, матушка, завтрева в полночь снова жди меня. Так-то ты только жарче любить будешь. А то ишь, гнать удумала. Вот и потомись еще чуток в наказание.
И казак вылез в окно, отправившись спать со спокойной душой.
А вдова так и пролежала до утра без сна. Ее неудовлетворенное тело ныло и требовало ласки. Степанида Яковлевна томилась непонятными чувствами. Будучи всегда умной женщиной, которая за версту чуяла корыстные помыслы, сейчас она пребывала в полнейшей растерянности. Вдова была зла на Ефима за то, что покинул ее, лишь раздразнив голодное бабье естество. Но так тянулась к нему ее душа, так сладостны были воспоминания о его страсти и мужской силе, что в конце концов убедила себя купчиха в Ефимовой правоте. Даже рассердилась на себя баба: и впрямь, ну зачем, зачем сказала она казаку, чтоб ушел, когда у самой от радости, что это он сам в ее постель пришел, аж сердце зашлось.
Ефим же, выспавшись, поутру отправился на конюшню, весело насвистывая. Казак обихаживал коней, а сам думал о том, что теперь богатая купчиха будет в его руках. Когда прошлой ночью он овладел хозяйкой, то понял свою власть над ней. Ефиму не было дела до чувств Степаниды Яковлевны, она его нисколько не прельщала. Страсть при мыслях о ней не вспыхивала в душе казака, только животная похоть поднималась темной волной, когда глядел он на щедрое тело купчихи. И нисколь нежности или сочувствия не было у него к вдове, а любви же и не мыслил Ефим сыскать в своем сердце, лишь корысть подвигла его забраться в хозяйкину постель.
ГЛАВА 20
Степанида Яковлевна оказалась на редкость охочей до плотских утех. Видать, годы вынужденного поста сказывались. Причем довольно скоро из-за своих потребностей оказалась она полностью во власти Ефима. Тот же с первой ночи понял, что купчихе и не шибко нужна всякая нежность, а потребна только величина да сила мужская. К счастью, и тем и другим казак обижен не был. Потому охаживал он бабу еженощно, точно кобылу, но ежели днем случалось ей что-нибудь не по нем учинить, то доводил он несчастную своими отказами до слез.
Осенью сделала купчиха Ефима приказчиком, чтоб был он все время при ней, и одарила новой знатной одежей. Когда сообщила она казаку о своем решении и подарки вручила, то Ефим, ничтоже сумняшеся, прямо при ней и переоделся в обновы. Глядя при дневном свете на обнаженное тело желанного мужчины, пришла Степанида Яковлевна в великое смущение, и низ живота ее словно пламенем охватило. Жадными очами пожирала она Ефима, пока он облачался.
Увидев такое ее состояние, решил казак, что надобно отблагодарить хозяйку за такую ее милость. Горделиво подбоченясь, Ефим обошел купчиху кругом, приговаривая:
– Хорош ли я в обновках твоих, а, матушка? Ладно ли они сидят?
– Хорош, Ефимушка, спасу нет, как хорош, – томным голосом проворковала распаленная вдова.
Казак, красуясь, оперся на стол и позвал ее:
– Ну так ступай сюда, матушка, я тебя благодарить буду.
Потупясь, Степанида Яковлевна подошла к нему, а Ефим обнял ее со спины и притиснул к столу, шепча на ухо:
– Наклонися-ка, матушка, ты так, почитай, и не пробовала.
И, не дожидаясь ответа, повалил купчиху лицом на стол, задрал ей на голову подол, обнажив пышный зад. Затем своим коленом раздвинул ей ноги пошире и, спустив порты, с силой вошел в нее.
От новых сладостных ощущений вдова не смогла сдержать крик, а Ефим, держась за ягодицы женщины, принялся раз за разом мощно всаживать в нее свое немалое орудие. От сильных толчков пришлось купчихе ухватиться за стол, опрокинув чернильницу и подсвечник, благо не зажженный, а то бы не миновать пожару.
В этот раз на редкость долго пользовал Ефим свою хозяйку, приговаривая:
– Хорошо ль тебе, матушка, хорошо ли?
Оттого ли, что доволен он был изрядно ее подарками, или оттого, что в любую минуту мог войти кто-нибудь в горницу (голоса сенных девок доносились из-за незапертой двери), а может, время дневное, непривычное так подействовало на Ефима, да только неутомимостью своей довел он купчиху почти до полного бесчувствия. Так что, когда излился он в нее в последнем судорожном толчке, и с довольным стоном отошел приводить в порядок одежду, то долго еще лежала вдова на столе в срамной позе с бесстыдно оголенным задом и распяленными ногами, не имея сил не только подняться, но и даже подол одернуть.
После того случая еще пуще привязалась Степанида Яковлевна к Ефиму, осыпала его своими милостями и подарками, только до поры к делу своему не подпускала. Попытался было казак обидеться за это на купчиху, ажно три ночи к ней не ходил, а днями токмо об делах с ней гутарил. Но в конец измученная хозяйка, придумав какой-то пустяшный повод, затащила его в свою горницу и, запершись с ним там, пала Ефиму в ноги с плачем:
– Прости меня, Ефимушка! Хочешь, кнут возьми и посеки меня, но не просись к делам допустить пока: ты ж в купецком деле мальчонка еще неразумный. А оно, дело-то купецкое, большой тонкости требует: раз-другой ошибешься – и по миру пойдешь. Вот посидишь со мной маленько за амбарными книгами, вникнешь во все, тогда и станет все ладно.
Обозленный Ефим схватил купчиху за волосы:
– Почто ж ты так со мной, матушка? Небось в постели-то не такие песни поешь! Али я глуп беспросветно, хуже бабы разум имею? Али ты мне не веришь, что далее постели пустить не хочешь? Может, кого другого восхотела?
