Я не мог вернуться в трактир в таком состоянии — к вечеру я там вообще остался бы без руки. И я не хотел обременять Селию ненужными заботами и беспокойством за мою жизнь, поэтому возвращение в Гнездо также было исключено. Вместо этого я пошел на юг, в сторону гавани, к одной моей знакомой целительнице, престарелой киренке, которая зашивала раны в дальнем углу своей платяной лавки. Она не знала ни слова по-ригунски, а наречие, на котором она говорила, слишком мало напоминало известное мне, чтобы вести вразумительный диалог. Но, несмотря на все это и невзирая на ее вспыльчивый характер, старуха справлялась с делом не хуже опытного полевого врача, быстро и качественно, и при этом не задавала лишних вопросов.
Снег, падавший прошлым вечером, перестал, хотя, судя по всему, снегопад продолжался почти целую ночь и грозил снова начаться через пару часов. Однако в наступившее затишье, казалось, весь город вышел из дому, улицы наполнились прогуливающимися рука об руку влюбленными парочками, ребятня повсюду радовалась скорому наступлению зимних праздников. Но шумные знамения времени затухали по мере того, как я приближался к Кирен-городу, обитателям которого наступающий праздник был безразличен, если там о нем вообще что-нибудь знали.
Я свернул на невзрачную боковую улочку, надеясь, что боль в груди не сигнализирует о простуде. Пространство улицы было застроено сообразно торговым инстинктам еретиков. На ста ярдах помещалась дюжина магазинчиков, и каждый из них заявлял о своих товарах яркой вывеской, покрытой киренскими письменами и фразами на испорченном ригунском. Дойдя до середины улицы, я переступил порог одной из лавок, отличающейся от других на удивление скромной вывеской: маленькой выцветшей дощечкой с единственной надписью «Платье».
Внутри лавки сидела фигура сердитой бабули, древней, словно скала, и похожей на допотопное существо, юность которого даже в теории казалась невероятной, будто женщина вышла из материнской утробы сразу иссохшей и сморщенной, как тысячелетний дуб. Со всех сторон старуху окружали мотки цветных тканей и ярких лент, разложенные беспорядочно и без малейшего намека на эстетику. Тот, кто зашел бы в лавку в надежде приобрести рекламируемый товар, был бы тотчас разочарован царившим внутри состоянием убогости, однако старая ведьма имела более чем достаточно со своих незаконных услуг, чтобы утруждать себя хлопотливой организацией легальной торговли.
Хозяйка без разговоров пригласила меня взмахом руки в дальнюю комнату. Помещение было тесным и грязным, с вращающимся стулом в центре. На стенах помещались полки с лекарственными снадобьями, примочками, зельями и всевозможными алхимическими ингредиентами. Большей частью все они определенно не приносили никакой пользы, но ведь медицина в любом случае наполовину иллюзия, а у еретиков — на две трети.
Сев на стул, я начал снимать одежду, а старая матрона безрадостно наблюдала за моими движениями. Как только рубашка была снята, старуха схватила меня за руку, не то чтобы грубо, но с меньшей нежностью, на которую я рассчитывал, принимая во внимание жуткую боль, пронзившую мне левый бок. Бабка осматривала мою рану, бормоча что-то в сторону на своем языке. Я не понимал ее, но слова звучали, будто суровый приговор судьи.
— Чего ты от меня хочешь? Ты права, я должен был это предвидеть. Беконфилд потрудился даже сделать мне предупреждение. Я думал, что ему потребуется больше времени, чтобы решиться на этот шаг.
Она принялась снимать с полок разные склянки, проверяя и перепроверяя безымянные пузырьки с таким видом, от которого у меня не добавлялось уверенности в благополучном исходе. Определившись со склянкой, старуха вылила ее содержимое в чайник необычного вида и поставила его на железную печь, пыхтевшую жаром в углу комнаты. Пока мы ждали, когда снадобье закипит, старая карга смотрела на меня сияющими глазами и бубнила какую-то невразумительную чепуху. Достав из складок платья маленький пузырек, она соблазнительно взболтала его.
— Боюсь, не стоит. У меня твердое правило: никакой наркоты перед завтраком.
Старуха снова подпихнула мне пузырек, уговаривая меня согласиться на своем монотонном наречии.
Я вздохнул и знаком подозвал ее ближе.
— Это будет на твоей совести.
Она вытянула из пузырька крошечную пипетку и капнула мне на язык. Вкус был кислый и неприятный. Пузырек с дурью исчез в ее кармане, а его место в руке занял маленький нож, который она вытерла о кусок ткани.
Голова закружилась, и мне трудно было сосредоточиться. Старуха показала пальцем на мою руку. Я хотел ответить какой-нибудь остроумной шуткой, но ничто не приходило на ум.
— Приступай, — сказал я.
Одной крепкой рукой она прижала меня к спинке стула, второй быстро надсекла нарыв, образовавшийся на месте пореза, которым отметил меня человек Клинка. Я прикусил язык и сжимал зубы до тех пор, пока не ощутил вкус собственной крови.
К выполнению следующей части своей задачи старуха перешла без особого выражения сочувствий в мой адрес. Пока она прохлаждалась в углу, мне вздумалось взглянуть на вновь открытую рану, хотя последствия, которыми грозило обернуться для моего пищеварения это опрометчивое решение, были вполне предсказуемы. Заметив, что я позеленел, она подскочила ко мне, отвесила пощечину и, тыча в лицо пальцем, обрушила на меня поток брани. Я отвернул голову от рваной раны, и бабка вернулась к очагу и вылила содержимое кипящего чайника в маленькую глиняную чашку.
Старуха снова подошла ко мне, и одного выражения ее глаз было достаточно, чтобы понять, что сейчас мне будет совсем не до смеха. Вцепившись в сиденье стула так крепко, как только мог, я быстро кивнул. Старуха подняла чашку.
Громкий рев вырвался из моей груди в безудержном торжестве пытки, когда ручеек кипящего масла полился на рану, охватив порванный мускул яростным пламенем муки. Я глубоко втягивал воздух большими глотками, пока на глазах не обсохли слезы.
— Пузырек! Доставай пузырек!
Но старая карга не обращала на меня внимания, дожидаясь, когда на ране затвердеет смолянистый раствор. Через мгновение она вынула тупой железный инструмент и начала соскребать излишки смолы.
— Старая стерва, — ругался я. — Клянусь хреном Шакры, я тебя ненавижу.
Трудно представить, чтобы за долгие годы оказания медицинской помощи преступникам старуха не нахваталась бранных словечек, но если она и понимала меня, то не подавала виду. Постепенно боль остыла до тупого ощущения тепла, а потом я сидел молча, пока старая киренка, достав иголку, зашивала рану. Что бы ни было в том пузырьке, снадобье действовало превосходно: я вообще почти не замечал старухи. Пару минут спустя она загадочно вскинула голову и пролепетала что-то похожее на вопрос.
— Я же сказал. Это дело рук Веселого Клинка — можешь гордиться собой. Я тебе не какой-нибудь уличный хулиган, который притащился сюда, потому что его пырнули ножом в драке. Меня пытаются убить важные люди.
Старуха ухмыльнулась и провела большим пальцем поперек горла, изобразив всеобщий символ убийства, ведь зло — родной язык человечества.
