Невзирая на ранний час, по улице уже вовсю двигался разнообразный люд — деловитые приказчики, шустрые посыльные, дворовые девки, спешащие на базар, и целая туча всяковозрастной ребятни. Туда же, в сторону базарной площади, тянулись по середине улицы груженные товаром подводы и телеги.
Остановившись на краю базара, я купил у толстой тетки стакан каленых кедровых орешков и встал в сторонке, наблюдая за суетой в торговых рядах. Однако спокойное умиротворение мое длилось недолго.
Не прошло и пяти минут, как откуда ни возьмись, передо мной объявился сухощавый высокий старик в вылинявшем до белизны, когда-то синем кафтане, опоясанный между тем явно новым широким кушаком, расшитым сложным узором и с разноцветными кистями на концах. На ногах старика присутствовали широкие штаны из темной и грубой на вид ткани, заправленные в расшитые тесьмой ичиги
[34]
, какие носят многие охотники и промысловые люди. Узкое скуластое лицо старика было бронзовым, как и его руки. Но видимо не столько от загара, сколько по природной смуглости. Я сказал «старик», хотя на возраст его указывали только густые седые волосы, выбритые на висках и собранные сзади в длинный хвост, перехваченный витым разноцветным шнурком. Кожа, напротив, выглядела молодо — гладкая и блестящая.
На шее у старика поверх кафтана висело странное ожерелье, состоявшее из стеклянных и костяных бусин разного размера, а в самой середине помещалась восьмиугольная пластинка из желтого металла — вероятно, золотая — с мастерски выгравированным на ней изображением то ли сказочной птицы, то ли дракона. Старик пристально посмотрел мне в глаза и произнес хриплым каркающим голосом:
— Бир шуны кайсы сина тыешле тугель!
[35]
— Простите, не понял… — ошеломленно пробормотал я.
— Он говорит, чтобы ты вернул украденное, — раздалось сзади.
Я судорожно дернулся, оглянулся через плечо. В полушаге от меня, прислонившись к столбу коновязи, стоял молодой парень в одежде приказчика. Однако его раскосые глаза и выступающие скулы, да и явный акцент, выдавали принадлежность к одному из коренных сибирских племен — либо хакас, либо татарин.
— Я не понимаю, о чем идет речь, — выдавил я из себя, хотя уже все и сразу понял. Но что-то подсказало мне ответить именно так: никакого доверия или расположения к этим двум аборигенам у меня не возникло. Более того, появилось чувство отторжения, будто они собирались обокрасть меня самого.
— Тенгри ачулана, — снова закаркал старик. — Ул аласы киля узенэ тийешлене. Ялкыны-тилгэн белян Куклек-эт езлиляр синэ. И алар табарлар!
[36]
— Его твердый как железо палец вдруг уперся мне в грудь.
— Подумай хорошенько, ак-кул, — с плохо скрываемой угрозой добавил сзади парень. — Тенгри добр, но не прощает обмана!
— Я же сказал, что… — вспылил я, снова оборачиваясь к нему, но парень исчез. Конечно, немудрено затеряться в базарной толчее, и все же неприятный холодок между лопаток заставил меня поежиться. Я тут же повернулся к старику, но тот тоже как сквозь землю провалился.
Невольно осенив себя крестным знамением и плюнув трижды через левое плечо, я решительно направился к сторожевой будке, что приметил в правом углу площади. На крыльце в три ступеньки, привалившись к резному столбику навеса, сидел седоусый казак и неспешно покуривал трубку. Его сабля в потертых и посеченных ножнах стояла тут же, прислоненная к дощатой стенке будки.
— Господин казак, — вежливым тоном обратился к нему я, совершенно не разбираясь в военных нашивках и значках, — не будете ли вы так любезны подсказать мне дорогу к дому купца Бахметьева?
Седоусый воин не спеша смерил меня долгим взглядом, кивнул вроде как самому себе и, не меняя позы, поинтересовался:
— А вы, сударь, часом не из эхспедиции господина немца Миллера будете?
— Именно так. Я — адъюнкт Петербургской академии наук Степан Петрович Крашенинников, — представился я официальным тоном. — С кем имею честь?..
В глазах казака блеснуло любопытство. Он степенно поднялся, вынул трубку изо рта, одернул мундир и сказал:
— Хорунжий Томского государева полка Иван Стремных Михайлов сын. Извиняйте, ваше благородие, засумневался я, не признал сразу. Вижу только — лицо новое, да одежа… чудная. Это что ж, теперь все в столицах так ходят?
— Ходят, ходят, Иван, не все, правда… — отмахнулся я. — И не называй меня благородием, потому как из крестьян я. А где же дом Бахметьева, скажи?
— А эвона, — махнул Стремных волосатой ручищей в сторону храма, возвышавшегося посреди площади. — Обойдете церкву посолонь, да завернете в проулок. По нему выйдете на улицу Магистратскую, пойдете по ней налево, и третий дом одесную, с коньками по углам, будет Бахметьевых. У него еще над воротами крашенные петухи сидят — не заблудитесь.
Я поблагодарил словоохотливого хорунжего и вскоре уже стучал кольцом в крашенную суриком калитку двухэтажного купеческого дома.
Господин Миллер отсутствовал, а Иван Георгиевич принял меня радушно. Мы попили чаю с бубликами и занялись обсуждением предстоящего похода на реку Чулыма. Ближе к обеду к нам присоединился Горланов, и день для меня пролетел незаметно.
Возвращались мы с Петром на постой уже в сумерках. Воодушевление и предвкушение новых открытий и приключений захлестнули нас, так что я совсем забыл об утренних неприятностях. Поэтому, когда калитку нам открыла заплаканная Анюта, я сперва решил, что ее наказала за какой-то грех хозяйка.
— Побили? — участливо спросил и Горланов.
— Нет, — всхлипнула девушка, — Брехун…
— Что — Брехун?
— Помер наш песик! — зарыдала, не сдержавшись, Анюта.
— Да от чего ж он помер?! — поразился я. — Отравился?..
— Не-ет, убили его-о!..
— Да кто ж такое мог сотворить?! — допытывался и Петр.
Но Анюта только мотала головой и размазывала слезы по щекам. Наконец она чуть успокоилась и повела нас на задний двор. Там, в сарайке, за дровяной поленницей на старой мешковине лежал Брехун. С первого взгляда было видно, что убил его не человек, потому что у пса было буквально вырвано горло.
— Это какой-то зверь, — сказал Горланов, словно в ответ на мои мысли.
— Откуда зверь посреди города? — возразил я. — И какой?.. Волк?.. Рысь?..
— Рысь — нет. Она нападает сзади, — Петр внимательно разглядывал рану, светя себе масляной лампой, которую услужливо зажгла Анюта. — У бедного пса тогда был бы прокушен загривок, да и на спине остались бы порезы от когтей… Нет, это все же сделал волк.
