– Сам поговори. Я лучше позвоню на BBC и спрошу, как они нас принимают, – решила Яна.
– Звезда… – развел руками звукорежиссер. И стал говорить в микрофон: «Оne, two, three – звук по пятому каналу… the sоund is translated over the fifth channel…»
В девятнадцать десять, с десятиминутной задержкой от заявленного времени, на сцену поднялись оркестр и хор Давора. И сам Давор, который неожиданно для зрителей синхронизировал свой выход с выходом музыкантов.
Десять минут у Давора ушло на то, чтобы закрыться в гримерке с Иванной, у которой вдруг резко поднялась температура, обнять ее обеими руками и, легко покачивая, спеть ей старую сербскую колыбельную песенку о маленьком козленке, который ушел из дома и заблудился.
– И остались от козлика рожки да ножки, – вздохнула Иванна. – Я уже себя почти не чувствую. В смысле, физическое тело. Я уже час как живу где-то в одной точке – примерно в области диафрагмы. Оттуда смотрю и слышу. И руки немеют страшно.
– Ты только границы держи, – попросил Давор. – Я без тебя не справлюсь. И дыши нормально, все время дыши… джана моя… все будет хорошо.
– Мы не погибнем? – спросила она.
– Даже и не думай.
На площади Святого Петра в Ватикане ко времени трансляции премьеры симфонии «Славянский мир» Давора Тодоровича собралось около сорока тысяч человек, и люди все подходили. Первая часть симфонии началась с молитвы «Отче наш» а-капелла на греческом языке, и камера общего плана дала плавную панораму всего храмового ансамбля Болдиных гор. На экранах площади Святого Марко в Венеции, в театре Ковент-Гарден и на Трафальгарской площади Лондона, в Вене, Ганновере, Тиране, Иерусалиме и еще в ста пятидесяти городах мира, на экранах телевизоров в квартирах, гостиницах, барах и международных аэропортах поплыли золотые купола Елецкого и Троицкого монастырей в вечерних розовых черниговских облаках.
Через пятнадцать минут Яне Филатовой позвонил ведущий новостей ВВС. «Вы же не видите ничего! – закричал он в трубку в страшном волнении. – А мы принимаем видео с площадок трансляций! Они там танцуют, прыгают, плачут, аплодируют… Люди там… Вы себе не представляете, сколько везде людей! Когда все закончится, скажите ему…»
На площади Святого Петра в аппаратной передвижной телевизионной станции режиссер трансляции не отрываясь смотрел на монитор и маленькими глоточками пил из банки портер. И чуть не уронил банку, когда увидел, что картинка дрожит и стробит по левому краю.
Он влетел в отсек спутниковых инженеров с криком:
– Что с сигналом? – И в недоумении остановился, поскольку не обнаружил никаких признаков паники.
– Мы принимаем, – спокойно сообщили ему. Они курили и ели чипсы.
Режиссер перегнулся и через перегородку глянул на монитор. По краям стробило сильно, и вообще картинка выглядела так, будто у монитора начинает выгорать матрица.
– Да оторвитесь вы от своих кодеров и на экран посмотрите! – возмутился он.
– Мы принимаем видео и звук, – был ему ответ. – Сигнал идет качественный, и мы за него отвечаем. Может, у тебя монитор сломался.
– Станция за миллион долларов, новая… – пробормотал режиссер. – Как он может сломаться?
Он тупо смотрел на экран и думал, что вообще-то матрица так не выгорает. Как правило, она начинает выгорать по центру, а сейчас стробит по краям.
– Какие-то технические проблемы у телевизионщиков, что ли? – обсуждали люди на площади. – Может, еще наладится… Жалко…
В ту же минуту вопрос «Что с сигналом?» прозвучал на ста пятидесяти наземных приемо-передающих станциях, и сто пятьдесят спутниковых инженеров практически синхронно развели руками.
– Сигнал принимаем, – отчиталась спутниковая аппаратная выпускающему редактору ВВС.
– Тогда что это такое? – Редактор приблизился к программному монитору и буквально уткнулся в него носом. – Что у них там такое? Это…
Последнее, что видит и чувствует Иванна: вокруг полно воздуха, серый купол прозрачен и еле заметно переливается оттенками стального и голубого. Но пространство давит на нее и сминает ей диафрагму, и она больше не может дышать.
– Дыши! – кричит ей Давор, у него серое лицо, – сейчас, джана, – говорит он.
Все движется и звучит очень медленно, она слышит плотный вакуумный хлопок, и сразу наступает полная тишина.
Книга 3. Соль – вода
Если слишком долго молчать, начинаешь чувствовать что-то похожее на невесомость. Гравитация служит вербальному миру: сидеть и разговаривать; ходить и говорить; стоять и кричать. В полете же самое естественное состояние – молчание.
От неожиданной невесомости меня стало укачивать.
Молчание наше происходило не из-за нежелания говорить, а от отсутствия языка, на котором можно было бы говорить об этом. Обсуждать это. Анализировать. Пытаться понять. Наше молчание было следствием герменевтического шока и длилось второй час.
Я подозреваю, что не мы одни сидели в то время на полу, опустив глаза, чтобы не встречаться взглядом, потому что посмотреть на другого человека – означало передать эмоцию, хоть какую-нибудь. Но весь известный нам набор человеческих эмоций для этой ситуации не годился совершенно.
И тут Зоран, который до сих пор с каменным лицом смотрел в куда-то в угол, вдруг уронил голову на руки и начал смеяться. Он смеялся долго, он вздрагивал, всхлипывал и подвывал, плечи его тряслись. Санда смотрела на него во все глаза – как все белокожие люди, она легко краснела, и теперь у нее на щеках и у корней волос появились неровные красные пятна. И даже кончик носа покраснел.
Зоран так же неожиданно замолчал, медленно обвел комнату повлажневшими глазами, не особо фиксируя взгляд на нас с Сандой, вытер ладонью рот и сказал:
– О, простите. То jе истерика.
После чего пересел к Санде, обнял ее за плечи и, совершенно игнорируя факт моего присутствия, подушечкой большого пальца невыразимо нежно провел по контуру ее уха, потом поцеловал ухо, затем поцеловал висок, ключичную ямку. Потом взял ее руку и поцеловал в ладонь.
– Я не понимаю вот чего… – сказал он почти шепотом. – Ты двадцать лет замужем за этим человеком и не чувствовала, что он… Ничего, что я сейчас по-русски говорю? А то Алекс нас не поймет.
– Хорошо, – согласилась она, – конечно. Только я не поняла вопроса.
– Потому что я его еще не задал. – Зоран смотрел на ухо Санды так, что мне захотелось исчезнуть немедленно. «Нет ничего хуже несвоевременного счастья», – однажды заметил мой циничный друг Серега Троицкий. А вот Зоран, похоже, так не думает. А может быть, он держится за нее как за единственную бесспорную и очевидную реальность, потому что все остальное только что блестяще дискредитировало себя именно по пункту очевидности?
– Ты понимала, что он – не совсем обычный человек? Ты это как-то чувствовала? – наконец задал свой вопрос Зоран.
