– Где они теперь? – спросила Санда.
– Не знаю. – Зоран с силой задернул штору – еще немного, и оторвал бы ее от карниза. Принялся ходить по комнате – от двери к окну. – Давайте я постараюсь сразу ответить на всю серию вопросов. Я не знаю, где они. Не знаю, живы ли. Не знаю, что с этим делать и как к этому относиться. Я даже пока не знаю, как об этом думать, в каких терминах и понятиях. У меня элементарно нет слов. Но есть и хорошие новости: мы больше не проигравшая сторона. Хвала много, Даворе. Благодаря твоему замечательному мужу, Санда, и еще одной хорошей девушке, проиграл кое-кто другой. И я дорого дал, чтобы посмотреть сейчас на того доброго человека.
– Верни его, Зоран, пожалуйста, – прошептала Санда по-русски.
Видимо, ей важно было, чтобы я тоже услышал ее невероятную просьбу.
– И ее, – добавила она.
Зоран сел перед ней на корточки и принялся смотреть ей в глаза. Не знаю, что именно он видел в них, а я видел тоску и немного надежды – самую малость, где-то глубоко на дне взгляда.
– Я рад, что ты такого высокого мнения обо мне, – наконец произнес Зоран растерянно. – Но я – скромный клерк уважаемой, хоть и малоизвестной в широких кругах корпорации и не знаю ни одного волшебного слова. Как ни странно сейчас прозвучит для Алекса, но все-таки я работаю в поле рационального. Я работаю с мышлением, схемами, большими логично устроенными проектами…
По поводу утверждения, что произошедшее умонепостигаемо, можно было бы и поспорить. Если я что-то понял из рассказа Иванны о том, как был устроен классический схоластический диспут, то этот вопрос вполне мог бы стать темой для логической дуэли. Тезис: изменение мира есть действие иррационального характера и не подлежит осмыслению. Контртезис: отказываясь работать с изменениями такого класса, мышление демонстрирует свои границы. Что является вашей, Зоран, методологической проблемой, добавил бы я на полях. Но теперь уже, похоже, и моей.
– Ну что же ты, полковник… – вздохнула Санда.
* * *
Снова дышать… Она вытянулась на животе и положила голову на сгиб руки. Дышать, дышать прохладным влажным воздухом… Пахло деревом, сырой картошкой и рыбьей требухой.
Иванна открыла глаза и увидела черные доски – подгнившие, влажные, стянутые кое-где ржавыми металлическими скобами. Она лежала на дне лодки.
С трудом села – все тело болело. Болели мышцы, гудел позвоночник, ныли суставы, а горло болело так, будто она глотала битое стекло.
Лодка стояла на берегу какой-то реки или залива – из-за густого тумана Иванна не могла рассмотреть другого берега.
Рука. Что у нее с рукой?
Онемевшая левая рука была плотно сжата в кулак и не разжималась. Иванна прислонилась спиной к лодочному борту и стала – палец за пальцем – разжимать левую руку правой. Что там у нее? Что это? Ну да…
Когда-то, похоже очень давно, а может, и вовсе во сне, в последний момент ускользания и размывания всего-на-свете, когда граница между материальным и нематериальным уже почти исчезла, в последнюю минуту, пока она еще могла держать его за руку, он попросил:
– Дай мне что-нибудь.
Рука его была еще близко, а голос – уже далеко.
– Экс-вото, быстро, – сердито произнес он.
– Кольцо, – скорее подумала, чем сказала Иванна. Она почти не могла говорить, и Давор сам снял с ее среднего пальца серебряное бабушкино кольцо с лазуритом, а взамен положил ей в руку какой-то круглый плоский предмет, и она сжала руку в кулак…
Иванна сидела на дне лодки и смотрела на свою ладонь. На ладони лежала белая пуговица от его концертного пиджака. В последний момент Давор оторвал ее и вложил ей в руку – чтобы и у нее осталась его вещь. Экс-вото. Это она рассказала ему о чисто католической традиции вешать возле распятия какой-нибудь предмет, вещь человека, которому нужна поддержка свыше, моральное или физическое исцеление, спасение или какая-нибудь помощь иного рода. Или в знак благодарности за помощь. Экс-вото – вещь, заменяющая человека. Он употребил слово произвольно, немного не в том контексте, но и одновременно предельно точно, ситуативно верно. Потому что в тот момент она сразу его поняла.
Ex voto – по обету.
Как будто они были детьми и играли в игру, которую только что придумали сами. «А давай она стала принцессой и нашла своего отца-короля»; «А давай он стал танком Т-34 и задавил гусеницами всех фашистов»; «А давай поменяемся вещами и загадаем желание». Кроме его вещи, впрочем, у нее осталось столько его, что тело болело, с трудом вмещая другую сущность. Другую, но не чужую, такую близкую, что от своих волос она чувствовала запах его волос, которые пахли немного сухой землей, немного древесной смолой. И прикосновение руки к лицу было его прикосновением. Как будто она превращалась в него, сбрасывала кожу, перекраивала мышцы, перестраивала скелет. Как будто в ней теперь было два сердца.
Но тело болело, потому что он был ей немного не по размеру. Несомасштабность – так это называется.
А игра называется «найди меня».
Иванна сунула руку за ворот – крест на тонком кожаном шнурке был на месте.
– Слава богу, – сказала она вслух. Развязала шнурок, нанизала на него белую пуговицу и снова завязала.
– Ничего не бойся, срце моje, – сказал он ей за минуту до концерта. – Я все время буду с тобой. Смотри на меня. Только смотри на меня. И дыши.
Как будто последние несколько дней она могла смотреть на что-то другое. На кого-то другого.
– Срце моjе, – повторила сейчас Иванна, и горло немедленно отозвалось острой болью. – Серденько.
Он точным фиксированным движением своей легкой и уверенной руки подхватил ее на границе, отделяющей осмысленность от небытия, которое для нее всегда было тем же самым, что и отсутствие смысла. Взял и отменил, уничтожил перспективу бесконечной метафизической скуки, которая ничем не лучше смерти. Он как бы укутал ее собой, заставил ее почти непрерывно улыбаться, несмотря на всю тяжесть их положения и отчаянное безумие внешних обстоятельств, вернул ей теплое шафрановое солнце ее вечного берега, которое, как помнит Иванна, почему-то светило даже ночью.
Четыре дня и еще двадцать один час.
* * *
В это утро Виктор открыл глаза и решил не ходить больше на работу. Ни за что и никогда. На свой пенсионный кусок хлеба с валокордином он уже заработал, а больше ему ничего не надо. Теперь так и будет лежать, смотреть на трещину на потолке. Или залезет под письменный стол и будет сидеть там, будто его и нет вовсе. Или пойдет кое-кого убьет, и ему ничего за это не будет. Что может значить убийство в такой искаженной реальности? Да ничего.
Что значит – надо завтракать, Настя? Что значит «завтракать»?
Непутевая и преступно халатная мать Настена с сопливым простуженным Мариком вернулась с дачи накануне, а теперь шуршала на кухне и разговаривала со своим ребенком и с его сорокашестилетним дедушкой с одинаковыми интонациями.
