– Я работаю экспертом МЧС, – заговорила наконец нежданная гостья. – Наш отдел занимается ситуациями, которые подпадают под определение чрезвычайных, но имеют такую степень сложности, что оперативно-спасательные мероприятия не помогают в их решении. В министерстве подобные ситуации называются социогенными. Название неточное, но другого нет. В общем, спасатели работают с тем, что «после», или с тем, что «во время», а мы работаем с тем, что «до». С причинами, с намеками, с первыми звоночками.
– И с запахом серы? – спросил молодой человек и улыбнулся.
– И с запахом серы. Со всяким таким… Мы пытаемся иметь дело с реальностью, которая, как правило, не дается. Плохо работаем, провально. Но иногда получается.
«Чего это я стала рассказывать ему о наших методологических трудностях?» – удивилась себе Иванна.
– А чем реальность отличается от действительности? – как-то напряженно спросил Алексей.
– Всем.
– Всем?
– Абсолютно. Я вам потом расскажу. А пришла я спросить, не рассказывал ли вам Владимиров что-нибудь о белых мотыльках.
– О мотыльках? – Парень озадаченно посмотрел на нее. – О белых? В принципе, он о многом мне рассказывал. Обо всей своей жизни. Я же книгу писал. Но о белых мотыльках… Не знаю. Мне кажется, нет. Может, когда много выпили? Но в таком случае я не помню.
– Ясно, – кивнула Иванна. – Спасибо вам. Спасибо за развернутый ответ.
– Развернутый и совершенно бесполезный, – сказал он и кончиками пальцев погладил круглый бок заварочного чайника. – А зачем вам белые мотыльки?
«Не врет, – подумала она, – не знает. Не знает и тогда не слышал. Девочка Оксана, наблюдательная гаишница, сказала, что он был в шоке тогда. И сознание терял. Не мудрено…»
* * *
Главная странность нашего разговора со странной барышней была, собственно, в том, что я вообще почему-то с ней разговаривал. Как ни в чем не бывало и даже не без удовольствия. Разговаривал, чаем поил, отвечал на вопросы. Впервые через две недели после Сашкиных похорон. Почему – не понимаю. Может быть, потому, что она заинтриговала меня обещанным рассказом о том, чем реальность отличается от действительности. А может быть, потому, что Сашка, умирая, сказал «белые мотыльки». Оказывается, какая-то девушка, монахиня, пятнадцать лет назад произнесла точно такие же слова. И тоже – перед смертью. «Я хочу понять, – сказала Иванна. – Сильно мне не нравятся эти мотыльки. Может, это не моя территория, но я хочу разобраться. Вы можете присоединиться. Если хотите».
Да, я думаю, что как специалист по первым звоночкам с запахом серы она должна была сделать стойку на такое совпадение. Даже обязана.
После того как она ушла, я забрался в холодильник и съел все, что в нем было, – котлеты, увядший огурец, сырок с изюмом и краковскую колбасу. После чего позвонил Надежде и сказал, что она может больше не приезжать.
– Почему? – испуганно вскрикнула сестра, и связь оборвалась.
Я набрал номер снова:
– Я тебя люблю, Нюся. Ужасно. Ужасно люблю, в смысле. Я сам к тебе заеду – по дороге домой.
Пока я заводил яхту в эллинг, возился с лебедкой, оттирал ветошью испачканную машинным маслом ладонь, случились сиреневые днепровские сумерки, и я задержался на минуту, наблюдая дрожание рябинового листа на потемневшей воде.
* * *
В последние дни он присматривался к «своей девочке» и так и эдак. Не то чтобы Иванна стала неадекватной – она всегда была адекватной, но что-то было не так. Она была не такой, как всегда. Во-первых, замолчала. И так не очень разговорчивая, Иванна замолчала вообще. Только «да» и «нет». Особой работы не было, и Виктор не приставал. Причем ничего на работе не происходило такого, что бы заставляло ее нервничать, а в том, что она именно нервничает, напрягается и переживает, он не сомневался. Виктор не столько знал ее, сколько чувствовал. И вынужден был с огорчением и тревогой признать, что это – что-то личное, причем настолько личное, что ему Иванна ничего не скажет.
– Поедемте в кабак, баронесса, – предложил он как-то ближе к концу рабочего дня, включая свет и отмечая, что день неумолимо становится короче. – Поедем, а? Коньяку выпьем, съедим твоих любимых морепродуктов много. Суп из морепродуктов, салат из них же, потом кальмары жареные, в кляре, и даже на десерт – маленькие осьминожки в яблочной карамели.
– Фу, гадость, – фыркнула Иванна.
– Что значит «фу, гадость»?
– Осьминожки в карамели.
– То есть против остального ты в принципе ничего против не имеешь.
– Не имею, – сдалась она. – Поехали. Только ты уж насчет коньяка не обмани.
Виктор Александрович так обрадовался, что совершенно не придал значения последней фразе. И только в «Базилике» понял, что она значила. Баронесса Эккерт на протяжении целого вечера только и делала, что, потупив взор, молча и старательно напивалась. И успешно напилась еще до десерта. Виктор смотрел на нее во все глаза. Иванна, «его девочка», которую можно было под стеклянным колпаком экспонировать в Палате мер и весов в качестве эталона умеренности во всем, была в таком состоянии, в котором он не имел счастья видеть ее никогда. Правда, она по-прежнему молчала. Не жаловалась, не рассказывала ничего, буркнула только: «Я пьяная как свинья, Витя. Меня пора эва-… – она ненадолго задумалась и решительно продолжила: – куировать домой». Домой он ее эвакуировал на такси, а в подъезде, не долго думая, взял на руки и поднялся с ней на руках в квартиру – лифт конечно же не работал. «Я вполне могу идти сама», – пробормотала она ему куда-то в область ключицы, и он кожей под тонкой шелковой рубашкой почувствовал ее горячее дыхание. И скомандовал себе: «Уложи ее спать и уходи. Немедленно, бегом». Наверное, он так бы и сделал, потому что привык уже совершать нечеловеческие волевые усилия, общаясь с ней последние года полтора, но как только уложил ее на диван и выпрямился, она сказала:
– Только не уходи. Не уходи, Витенька. Я боюсь. – И посмотрела на него пугающе трезвыми глазами. И неожиданно сжала его руку дрожащими пальцами.
Тогда он сломался. И потом не мог вспомнить, как так получилось, что вот он стоял перед ней, лежащей на пледе цвета сливочного мороженого, а вот он уже прижимает ее всем телом к этому самому пледу, прячет ее голову у себя на груди и закрывает ее обеими руками, и целует ее, и говорит всякие слова, самые осмысленные из которых: «Только не бойся, ничего не бойся. Я тебя люблю. Чего ты боишься?» И она, освободив руки и зарываясь ими в его волосы, и гладя его лицо, говорит: «Не скажу».
Спустя несколько часов, проваливаясь в абсолютный сон, в сон, который, наверное, ничем не отличался от заслуженной и выстраданной смерти, последнее, о чем он подумал, было – столько счастья сразу он не испытывал никогда.
А утром она исчезла.
Виктор некоторое время тупо надеялся, что просто уехала на работу. Он ничего не понял. Обошел всю небольшую квартиру, увидел, что на вешалке в прихожей нет ее желтого кожаного рюкзака, а на ковре возле платяного шкафа валяется маленькая квадратная упаковка колготок и пачка бумажных носовых платков. И еще обнаружил – на столе больше нет ее ноутбука. Вчера вечером был, Виктор запомнил, так как подумал – странно, что она на целый день бросила включенный компьютер. Ноутбука не было, сотовый отзывался фразой, что абонент недоступен, а телефон в отделе все не отвечал. Наконец трубку там снял запыхавшийся Валик, и выяснилось: он только что вошел, Иванны нет и, судя по всему, сегодня не было. На кухонном столе Виктор обнаружил связку ключей с прикрепленным маленьким мягким мишкой в красной рубашке и остановился, перестал кружить по квартире, стал смотреть на мишку, на его черные пластиковые глазенки. И вспомнил, как она сказала ему: «Я боюсь». Он ее не понял, дурак старый! Иванна на самом деле боялась. А он подумал, что это – фигура речи.
