– Он был Пьеро, – сказал я ей.
– А ты, значит, был Арлекин? А кто Коломбина?
– Не смешно.
– Извини, извини, – Иванна прижала руки к груди, – меня куда-то не туда занесло… Но ты же сам предложил систему символов. Предложи другую.
– Он был пессимист, что тщательно скрывал. Все, что прорывалось, касалось этого его жизнеощущения. Он был блестящий, успешный, с отличным чувством юмора и пессимист. С удовольствием рассказывал мне о прошлом, возможно, потому, что не очень видел будущее. Как будто не верил в него. Как будто что-то закрыло ему перспективу.
– Или кто-то.
– Что?
– Или кто-то закрыл. Скажи, он был религиозным человеком?
– Не знаю… – Я постарался вспомнить что-нибудь. – А это важно?
Иванна вздохнула.
– Поставим вопрос по-другому. Он мог потерять веру? Ну, ладно, ты ответа все равно не знаешь, я поняла. Но вопрос этот тоже нужно запомнить. Или записать.
Тем временем Иванна открыла папку «книжки и прочее». Там было несколько скачанных из Интернета текстов – Гранже, Поланик и Урсула Ле Гуин. И еще несколько заархивированных файлов с фамилиями, которые мне, малограмотному писателю, ничего не говорили. Иванна рассеянно двигала стрелкой мыши вверх-вниз. Несколько раз стрелка тормозила на файле с именем «arang».
– Странно… – сказала Иванна. – Вряд ли.
И открыла файл.
Там был какой-то текст. Некая Мануэла Арангурена, «История и методология интеллектуальных интервенций».
– Упс! Упс и еще раз упс. И как это понимать? – Иванна откинулась на спинку стула. Потом подвигала скролом и сказала «ну да».
Нет, ей никто не нужен, подумал я. Она самодостаточна, как Эйфелева башня. Как Билль о правах. Как латинский алфавит. Пойду-ка я, пожалуй, покурю…
Но она боковым зрением отловила мое ускользающее движение и схватила за руку:
– Леша, я вот не понимаю ничего.
– Хочешь об этом поговорить? – участливо спросил я тоном психоаналитика из американского кино. И навис над ней, как богомол.
– Иди ты… Нет, стой. Такая история удивительная. Мануэла Арангурена – тетка из Буэнос-Айресского университета. Историк и в некотором роде социолог. Она написала эту монографию лет тридцать назад, и работа легла на полку университетской библиотеки, отдела диссертаций и монографий. Нигде, заметь, не публиковалась, и в Интернете ее нет. Боюсь, что на испанском языке ее и в электронном виде пока нет, хотя, надо сказать, все сейчас стараются создавать электронные архивы. А я, старая библиотечная крыса, коллекционирую каталожные справочники университетских библиотек. Как их добывать – отдельная история. А на философском факультете Буэнос-Айресского университета работает мой однокурсник Валик Корецкий, который мне справочник и прислал. Я увидела это название, оно меня заинтересовало, и я официально, через библиотеку, заказала себе ксерокопию. Для личного пользования. Работа и вправду хорошая, веселая такая, я ее перевела. И то, что ты видишь здесь, – мой перевод. И не только перевод – мое форматирование и даже мои неточности и мелкие ошибки перевода. Я их вообще-то видела, но все руки не доходили исправить.
Веселая работа по методологии интеллектуальных интервенций? Сильно сказано. Обязательно прочту.
– И что сие означает?
Иванна посмотрела на меня снизу вверх, и взгляд у нее был какой-то тревожный. Напряженный взгляд.
– Есть только один человек, которому я пересылала перевод, – сказала она. – И тот человек – мой дед. Не упоминал ли Саша когда-нибудь имя барона Эккерта? Густава Эккерта, крупного промышленника и все такое прочее. Фрайбург, Баден Вюртемберг, Германия. Может, у них бизнес какой-нибудь совместный был? Ну, вспоминай.
– Нет, – окончательно запутался я, – давай по порядку. Ты сказала, что пересылала перевод своему деду. Так? А кто такой барон Эккерт?
– Барон Эккерт мой дед и есть, – терпеливо объяснила Иванна мне, тупому и несосредоточенному. – Он меня вырастил. А в прошлом году умер. Извини, я не успела тебе рассказать. Но все равно, полетел же ты со мной сюда, в глухомань, даже не спросив моей фамилии?
– А ты, значит, баронесса?
– С некоторых пор, – приуныла Иванна. – Только я не знаю, что с этим делать.
Я прижал ее голову к своей груди. Нет, если быть точным, то к животу. И сказал ей в затылок:
– Не грусти. Бывает хуже.
– У тебя в животе бурчит, – пошевелилась Иванна. – Я тебя не кормлю, свинья такая. Ну, вспомнил?
Не вспомнил. Саша никогда не говорил ни о Густаве Эккерте, ни о земле Баден Вюртемберг. Но это ничего не значит. Я подозреваю, что в мире существует еще миллион вещей, о которых он мне не говорил.
Пока я слонялся по дому, мрачная и молчаливая Иванна приготовила картошку с тушенкой. Благодаря целенаправленной интендатской деятельности Любы и каким-то бесконечным гостинцам односельчан у нас образовалось столько овощей, яиц и консервированного мяса, что мы могли бы прожить здесь до весны. В сенях дремала бутыль самогона. Ее принес Изотыч и безапелляционно заявил: «Растираться от простуды!» Глядя на хмурую Иванну, я подумал, что уже пора растираться. И внутрь принять. Что-то сильно она переживает…
* * *
Она чистила картошку и думала, что Лешка ей не верит. Ну не то чтобы не верит, а как бы не придает значения ее интуиции, которую, как все иррациональное, сложно объективировать, почти невозможно. И слов нет, и в некоторых случаях она, Иванна, в принципе против вербализации. Поэтому с ней и трудно. Вот Виктору с ней трудно. И Лешке трудно. Она же чувствует.
При этом, кажется, ей удалось передать Лешке главный смысл: случились два события – погибли два человека. По времени события сильно разнесены, а по смыслу как бы одно и то же. Что эти двое погибших узнали? Не знали, не знали, а потом вдруг узнали? Или поняли? Или что-то сделали? Или как раз не сделали? И кстати, понимает ли Лешка всю сложность ситуации, в которой он оказался?
– Иванна, – подал голос Алексей, который, по-видимому, последние десять минут читал ее мысли, но как-то задом наперед, – а тебе не кажется… только не обижайся… что мы занимаемся какой-то фигней?
Иванна резала хлеб. На его словах подняла голову и положила нож на стол.
– Временами кажется, – сказала она спокойно. – Временами даже думаю – сидела бы я в любимом Киеве или поехала бы в не менее любимый Крым, и мне решительно не было бы никакого дела до вопроса, где в это время находится Леша Виноградов. Ну да ты знаешь, что Саша тебе ничего не рассказал. А допускаешь ли ты такую смешную мысль, что у тех, кто убил его, может быть совершенно другое мнение? Удивительно, что они и тебя сразу не замочили. Правда странно. Наверное, сначала решили понять, что именно ты знаешь и с кем своим знанием делишься. А ты взял и исчез самым наглым образом! К твоему диагнозу о моей цветущей паранойе можешь добавить еще вот что. Случаи с Булатовой и Сашей теперь связаны не только двумя словами, произнесенными ими перед смертью. Возможно, они связаны, прямо или косвенно, с одним и тем же человеком. Или с его кругом. Или с результатами его деятельности. И это так невероятно, что я схожу с ума. Если Владимиров был знаком с Дедом… Булатова-то – конечно, была знакома с Дедом, причем находилась прямо внутри, так сказать, его проекта и замысла… Я не очень сентиментальный человек, но я выросла в мире, который создал Дед. И его наследство, гигантское по совокупной стоимости, не сравнимо с тем, что он для меня создал целый мир. Ну, не только для меня, конечно… И никого я не любила больше, чем его. Я же росла без родителей, знаешь… Извини.
