– Как вы думаете, – спросила она, продолжая гипнотизировать кусочек жареного хлеба, – почему Маша выбрала именно тот монастырь? Она что, и раньше была католичкой? Мне в свое время как-то не удалось поговорить с ней на эту тему.
– Гена ее туда с собой брал однажды. Раньше, где-то на ее первом курсе. Там ей все очень понравилось, и люди, и природа. Ну да, дочка была склонна ко всему такому… Она была очень романтичной, наша Машка. Но стеснялась этого и старалась выглядеть твердой, рациональной.
– А зачем, – напряглась Иванна, – туда ездил ваш муж?
– Его пригласили. Он дружил с немецким бароном, с очаровательным Густавом Эккертом. Может быть, они даже были партнерами по бизнесу, но тут ничего определенного я сказать не могу. Муж со мной не делился… Что с вами?
Мгновенно побледневшая Иванна с закрытыми глазами сползала с дивана на ковер. Я успел подхватить ее под руки, но единственное, что смог сделать, это уложить ее на пол – медленно, так, чтобы она не ударилась головой.
– У нее что, обморок? – растерянно спросила Анна Карловна. – Танюлик, лед и нашатырь тащи! Быстро! Что с ней? – Женщина вопросительно посмотрела на меня. – Она не беременна?
– Возможно, – кивнул я, преодолевая внезапно возникшее сильное головокружение. – Возможно.
Нашатыря в доме не оказалось, Танюлик принесла лед и уксус.
– Не надо… – Иванна открыла глаза. – Извините меня. Понимаете, у меня дистония… Леша, дай руку.
Она села, прислонилась спиной к моей груди, и я обнял ее обеими руками. Я дышал ей в теплый затылок, ее мягкие волосы пахли молоком и медом, и мне хотелось плакать.
Анна Карловна смотрела на нас во все глаза.
– Если вы можете вспомнить что-то еще… – прошептала Иванна. У нее снова сел голос.
– У меня есть письмо от Машки, – осторожно ответила женщина. – Я его приготовила.
Затем ушла в соседнюю комнату и вернулась с листом почтовой бумаги. В левом верхнем его углу имелись картинка с морским пейзажем и подпись под ней «Саки – город-курорт».
– Там у нее несколько слов об отце, – пояснила Анна Карловна. – Я отметила маркером…
«Незадолго до смерти папа мне говорил, что самый страшный грех, в который может впасть богатый и успешный человек, – это грех идеализма, – твердым крупным почерком писала Маша Булатова. – Что нельзя играть и строить гигантские спекуляции на тайном желании сорокалетнего мужика переделать мир и влиять на процессы. И что благими намерениями вымощена дорога в ад. Я, кажется, поняла. Мне тут нужно кое с кем поговорить».
– Можно от вас позвонить? – спросила Иванна.
Анна Карловна удивленно посмотрела на нас. Наверное, теперь, когда мобильные телефоны имеют даже дети, просьба прозвучала странно. Я тоскливо подумал о наших снулых трубках на дне моего рюкзака.
– Да, конечно, – очнулась она, легко подбежала к белому пузатому комоду и принесла оттуда трубку радиотелефона.
А я про себя усмехнулся: если и я буду так двигаться после шестидесяти, то можно считать, что жизнь удалась.
Иванна позвонила Юсе.
Феерическая женщина Юля Гольдштейн примчалась через полчаса, напугав Анну Карловну своей экспрессивностью и алой шубой. Она честно старалась держаться в рамках нормативного русского с небольшой примесью самой общеупотребимой латыни, расцеловала Иванну и меня и потащила нас в лифт.
– Вы звоните, – попросила Анна Карловна, стоя в дверях. – Я уже несколько лет ни с кем не говорила о них, о моих… о Маше с Геной.
– Вы уж извините нас, – оглянулась Иванна.
– Нет, я имела в виду… Спасибо.
– А мамахен в санатории, – мстительно сообщила Юська, включая зажигание. – И жрать в доме нечего. Но коньяк есть.
– Я не буду коньяк. – Иванна была мрачной и смотрела исподлобья.
– Ты с дуба упала? – изумилась Юська.
– У меня аллергия.
– Какая еще аллергия? Ой, ты залетела! Я права, залетела?
Юля красноречиво посмотрела на меня в зеркало заднего вида.
– Леха, она залетела? Ну, слава богу! За это и выпьем.
– Юська, на дорогу смотри, – попросила Иванна. – Никто не залетел. Ну что за манеры у тебя ужасные?
– Да ты не стесняйся, – хмыкнула Юська. – Все свои, дальше некуда. Ну кто у тебя есть ближе нас с Лехой? Молчишь? То-то же. Нет у тебя никого!
– Нет, есть. – Иванна не отрываясь смотрела в окно. – Есть еще один человек.
Дома у Юськи за поеданием магазинных пельменей Иванна выдала:
– А говорила она с настоятельницей.
– Кто? – спросила Юська. Она подцепила пельмень вилкой и теперь держала его на весу.
– Маша Булатова.
– А кто такая Маша Булатова?
– Причем за несколько дней до ее смерти, – продолжала Иванна, проигнорировав вопрос, – Маша сказала мне, что ей очень нужно к настоятельнице по одному личному делу. Мол, та всю неделю была на каком-то католическом конгрессе в Кракове, но наконец вернулась и, может быть, вечером примет ее. Наш разговор состоялся в контексте предстоящей вечерней рыбалки, на которую мы с Петькой звали Машу, а она таким образом объяснила свой отказ.
– Да ну вас, – обиженно надула губы Юська. – Я не понимаю ни хрена.
– Но все это пока домыслы, – вздохнула Иванна.
– Съешь оливку, – предложила Юська и погладила Иванну по голове своей маленькой рукой с длиннющими малиновыми ногтями. – Бедная ты моя…
Мне бы подумать о логике происходящего. О том, что уже три смерти пересеклись на Эккерте и потому Иванна сама не своя. Мне все казалось, что тут есть какой-то нюанс, которого мы не видим. И я сидел и думал о том, кто он такой, этот человек, который так же близок Иванне, как мы с Юськой, испытывал терзания начинающего собственника и тупо заедал свои переживания пельменями и солеными огурцами.
«Счастья не будет, оставь ожиданье подросткам. Нынешний возраст подобен гаданию с воском…» Это Дима Быков написал. Хороший он все-таки поэт…
– Ты чего, Лешка? – спросила Иванна. – Что с тобой?
– Он ест, – сообщила Юся очевидный и видимый факт, – оставь мужика в покое.
– А почему с таким странным лицом?
Счастья не будет. Да, может, и правильно это.
* * *
Иванна проснулась в шесть утра, поцеловала в плечо спящего Лешку и побрела в душ. Долго стояла в полусне под теплыми струями, смотрела на свой живот и вдруг вспомнила, как дедушка Эккерт утешал ее, десятилетнюю, когда она плакала однажды в ротонде.
К кому-то приехали родители, и такое вдруг на нее навалилось одиночество, такой маленькой и никому не нужной она почувствовала себя… А Дед нашел ее, поднял на руки и так ходил с ней взад-вперед по ротонде, говоря о том, что когда ему плохо – а ему бывает очень и очень плохо, и грустно, и страшно, – он представляет себе солнечное утро и цветущий луг до горизонта. Там жужжат шмели, летают стрекозы, скачут кузнечики, и каких только цветов нет на том лугу!
