Сейчас, сквозь слезы и струи воды, Иванна попыталась увидеть перспективу цветущего луга – и не смогла. Не получилось.
Она кое-как вытерлась полотенцем, натянула футболку и джинсы и поняла, что немедленно умрет, если не позвонит Генрику. Пусть он ей расскажет то, что она боится знать. Да, пусть лучше расскажет, кого же она любила больше всех на свете. И продолжает любить, и плачет, когда вспоминает о нем. Об Эккерте, будь он неладен!
Иванна выудила из Лешкиного рюкзака свой телефон, включила его и нашла имя Генрика в телефонной книге. И пока стояла посреди кухни и смотрела на его телефон, тот позвонил сам.
– Слава богу! – заорал Генрик так, что у нее заложило ухо. – Вы где, фройляйн?
– В Москве, – ответила Иванна и услышала свой голос как бы со стороны – тихий, дрожащий, слабый какой-то.
Неужели для того, чтобы что-то получить, надо обязательно что-то потерять? Или все-таки есть другие варианты?
– Я в Москве, – повторила она. – Но мне нужно встретиться с вами. Срочно.
– Нет ничего проще, фройляйн, – с готовностью откликнулся Генрик. – Потому что в данный момент я пью кофе, смотрю в окно и наблюдаю изумительный рассвет над Кремлем.
Она приехала к нему в гостиницу. Морано ждал ее в абсолютно пустом в такое время ресторане, и на столе уже стояла корзинка с булочками, а еще на нем имелись джем, мед и кофе.
– Генрик, мы все оказались в очень сложной ситуации, – начала Иванна. И увидела в его глазах какое-то грустное разочарование.
– А ведь обещал… – вздохнул Генрик. – Ну и черт с ним!
– Кто обещал? Подождите, не перебивайте. Вы должны мне объяснить. Вы точно знаете. Для меня Дед был святым, но я не понимаю…
– Вы совершенно правы, – серьезно сказал Генрик. – Советую вам засыпать и просыпаться с такой мыслью. А я его подвел. И вас подвел. Простите меня великодушно.
Иванна перестала понимать своего управляющего окончательно и принялась машинально жевать булочку.
Генрик чего-то ждал от нее, двигал по столу салфетку в кольце.
– Я понял, – наконец снова заговорил Морано, – вы не в курсе. Но это уже не важно. Я решил, что в любом случае расскажу вам все. А там – ваше дело.
Историю о трех миллионах Иванна выслушала, широко открыв глаза, и когда Генрик горестно умолк, сделала то, чего тот от нее никак не ожидал. Она обошла стол, поцеловала его в щеку и сказала:
– Забудем.
– Забудем? – не поверил своим ушам Морано.
– Конечно. Легко забудем. Это все ерунда.
Потрясенный Генрик замолчал. Молчал долго. Потом сказал:
– Десять баллов, – и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
– Но вы, – продолжила Иванна, – сейчас расскажете мне о том, кто такие белые мотыльки.
Его лицо окаменело. То есть больше не выражало ни одной из понятных Иванне эмоций. Просто замерло.
– Я не могу, – наконец выдавил он. – Если расскажу, меня, скорее всего, убьют. Хотя и не рассказать не могу… О господи!
– Делать нечего, – усмехнулась Иванна, – значит, нас убьют вместе.
– Вы не понимаете. – Генрик еле шевелил губами, от чего слова получались невнятными. – Вас не убьют. Вас не могут убить.
– Да ладно, – отмахнулась Иванна, – хватит вам, не нагнетайте.
– Вы не понимаете… – повторил Генрик.
– Да! – закричала Иванна и швырнула мятую салфетку на пол. – Не понимаю! Я ни хрена уже не понимаю! И меня окружают люди, о которых я ничего не понимаю! И события совершенно непонятные происходят! Как жить? Я вас спрашиваю! А, Генрик?
– Я расскажу, – торопливо сказал Морано, – только не волнуйтесь вы так.
* * *
У них была своя мифология. Из поколения в поколение они передавали фразу о том, что все есть проект и Господь Бог – продукт его. Не то чтобы открыто обсуждалось, но подразумевалось, что масштабный резонансный сценарий с участием целой римской провинции, с такими яркими персонажами (один Пилат чего стоит!) и с такой безупречной драматургией реализовали тоже они. Но на самом деле это была байка, исторический анекдот для своих, материал для всевозможных интерпретаций. Не было тогда никаких проектировщиков, они появились спустя пятьсот лет.
Когда Аниций Манлий Торкват Северин, молодой римский аристократ, предложил сотрудничество завоевателю Рима, королю остготов Теодориху Великому, король был весьма тронут, а молодой человек назначен сенатором, патрицием и консулом. Чуть позже он получил звание magister officiorum (организатор государственных и придворных церемоний), благодаря чему вошел в ближний круг короля. Стремительная и блестящая карьера с таким неоднозначным началом просто не могла не завершиться грандиозной неприятностью. Используя свое влияние, римский патриций защищал интересы римлян и жестко ставил на место остготских чиновников. А в конце концов был обвинен в государственной измене, провел два года в заключении в Павии и в 524 году казнен. Ну, варвары они были, остготы, не понимали тонкой римской души, что с них возьмешь…
– Генрик, – осторожно перебила своего управляющего Иванна, – вы меня извините, но я все это знаю. И долго могу рассказывать вам также о том, как этот молодой сенатор, он же Боэций, подготовил категориальную и операциональную базу для схоластики, и почему главным его произведением я считаю не унылое «Утешение философией» в пяти книгах, а совсем небольшую работу «О различии выводов на основании общеизвестных суждений».
– Конечно, – согласился Генрик. – Но это предыстория. Дело в том, что у Боэция был сын.
После казни Боэция вскоре умерла его жена, и, как бы странно это ни выглядело, его сына, Марка, взяли к остготскому двору. Юноша получил образование, так же, как и отец, отлично знал латынь и древнегреческий, был хорошим логиком и, как многие римляне, наизусть помнил послание римлянам от короля Теодориха: «Мы лучше хотим сохранить старое, чем воздвигать новое, ибо мы не можем создать что-либо столь же прекрасное, как то, что мы можем сохранить». Концепция молодому человеку не нравилась. То есть она вполне устраивала его в применении к Риму, но не нравилась как жизненный принцип. Но время шло… У сына Боэция случился роман с дочерью короля Амалазунтой, которая унаследовала престол после смерти отца, родила двух мальчиков от Марка и была убита своими же готами за откровенно проримское правление. Марк забрал мальчиков и бежал в устье Дуная, где влияние готов к тому времени ослабло совершенно и где можно было спрятаться, учить детей и размышлять. Судьба отца и смерть любимой женщины – этого было достаточно для тяжелой и продолжительной рефлексии. Пока мальчики росли, он понял, что если не создавать нового, не будет истории. И придумал себе деятельность – начал особую интеллектуальную практику. Так возникла династия проектировщиков. Род Эккертов, который пошел от брака праправнучки сына Марка с бароном Рональдом Эккертом, всегда оставался в стволе династии – в силу немногочисленности потомства, во-первых, а во-вторых – они как бы взяли на себя труд развития метода, тем самым организовав и подчинив себе все ветки и ответвления своего генеалогического древа. Будучи логиками и прагматиками, которые рассматривали окружающий мир, его будущее и даже прошлое как строительный материал, они не сакрализировали знание, но ради сохранения практики сам метод и особенности деятельности переименовывались и тщательно скрывались от посторонних глаз. Они занимались промышленностью, сельским хозяйством, торговлей и реинвестировали деньги в проектирование. Всегда. Но главное, что эти земные, понятные и богоугодные занятия были отличным прикрытием.
