– Думал, Пиотровский зайдет, – объяснил Кроль высокую степень готовности, не объясняя, впрочем, кто такой Пиотровский. – А он не смог. Зато пришли вы. Вот и чудненько.
«Хорошо все-таки, что у него такая память, – подумал я. – Может быть, это нам как-то поможет».
На вопрос о закрытой теме Кроль поморщился, покачал головой и задумался.
– Понимаете, в двух словах и не скажешь. С одной стороны, наша лаборатория работает с самыми патогенными… э-э-э… формами микроорганизмов. Но они все известны, и мы со своими темами на международные конференции ездим. Ну, как ты закроешь тему ящура? Или сибирской язвы? Или орнитоза, к примеру? И главное – зачем? Конечно, если есть хорошие результаты, попридержим, чтобы потом блеснуть яйцами… Извини, Иванна… Но мы очень мало работаем с биоматериалами – у нас нет такой степени биозащиты. Мы не держим критически патогенных колоний. Мы почти чистые теоретики. Твои, Иванна, родители работали с модификациями возбудителя туберкулеза животных. С так называемыми L-формами. Чтобы сделать их управляемыми. Мы тогда вакцину делали – альтернативу БЦЖ. Это была одна из ведущих тем. Но знаете что странно? У нас был лабораторный фотоальбом, там снимки с конференции хранились. Так вот потом, когда обвал в виварии случился, я хотел увеличить фотографии ребят и в холле повесить. Смотрим – а их нет. Ни одной фотографии, где были бы Серега с Женькой. Я после с твоей, Иванна, бабушкой говорил, и выходит, из дома они тоже пропали. И я все думал – кому же нужны были их фотографии?
– Вот я и хотела бы это узнать.
– Надо выпить, иначе я не сформулирую. – Кроль поднял палец, после чего стремительно выпил рюмку спирта. – Итак, можно посмотреть на ситуацию с другой стороны. Тем, кому нужны были их фотографии, они как раз не достались. Потому что их забрали те, кто был очень заинтересован, чтобы не осталось ни одной их фотографии и чтобы они никому не достались. Логично?
Лично мне показалось, что довольно запутанно.
– И вы спросите меня: кто же их забрал?
– Кто? – напряженно спросила Иванна.
– Они, – улыбнулся Кроль. – Они самые. Твои родители. Сергей Литовченко и Женя Михайлова. Но, возможно, кто-то заставил их так сделать.
Мы с Иванной переглянулись. Выпил старик все-таки немало. Как и мы, впрочем…
– Да вы не переглядывайтесь, дети! – сказал профессор Кроль. – Я трезвый, как Pentium 4. И вот что я вам скажу: мертвым совершенно безразлично, узнают их или нет. Это важно живым.
Он встал и подошел к окну, почти полностью закрывая его могучим торсом. Где-то там, в глубине парка, желтел курган с памятной табличкой.
– Спорим на что хотите, дети, что их там нет.
* * *
Доминика вообще-то не планировала зависать у Санды – у нее сдавался номер журнала, и ей, главному редактору, надо было бы, хоть для приличия, контролировать процесс. К тому же слетел материал об интерьерах одного амбициозного британца, будущего кандидата в премьеры от лейбористов (хозяин дома в преддверии выборов стал пуглив и попросил статью снять), и теперь образовалась дырка, которую нужно было чем-то срочно перекрыть. Ладно, перекроют сами, возьмут годичной давности неликвид о домишке Гая Риччи.
Потому что Санда попросила пожить у нее хотя бы дня три. А разве Доминика может отказать своей Санде?
И вот сейчас, в половине первого ночи, подруги лежали в гостиной на ковре и c упорством, достойным лучшего применения, складывали пазл с морем и клипером «Катти Сарк». Море никак не давалось. Вокруг них справа и слева стояли пустые бокалы из-под «Мартини» в количестве шести штук. Время от времени Санда отвлекалась от пазла и, расширив глаза, смотрела куда-то в пространство.
– Не крути кино, – говорила ей тогда Доминика.
Этой нехитрой фразой Доминике всегда удавалось выдергивать Санду из состояния болезненной задумчивости, которая, если пропустить момент, вполне могла перерасти в черную меланхолию. Так случалось всегда, когда Санда оставалась без своей драгоценной звезды. Звезда носилась по миру, совершенно от этого не уставая. Доминика спросила однажды Санду, когда ему надоест, и услышала ответ: «Никогда». В силу занятости или по какой-то другой причине звезда Давор, похоже, просто не заметил момента, когда ему перевалило за пятьдесят, продолжая считать, что ему чуть-чуть за сорок. Но в доме была одна фотография, которую Санда как раз и любила больше других – на фоне серого неба стоял с поднятым воротником немолодой человек с твердым, плотно сжатым ртом и с глазами, о которых точно можно было сказать, что они старше лица.
Существовал в мире человек, одна мысль о котором была способна довести Доминику до медленных, спокойных, совершенно немотивированных слез. Она в такие моменты ложилась лицом к стене и терпеливо ждала, когда слезы выльются все. Тогда можно будет встать как ни в чем не бывало, выйти на террасу, закурить, и никто даже не поймет, что она плакала только что. Ни мама, ни Елка.
Слезы были привычными и не требовали от нее напряжения. Хуже, что Доминика совершенно не могла видеть его – ни его глаз, ни морщин под глазами, ни высокого лба, который он обхватывал ладонями, зарывался пальцами в волосы и так думал. Или, нависая над ноутбуком, подпирал рукой щеку и подбородок, из-за чего беспощадно сминал всю левую половину лица. Она не могла смотреть на него, поэтому смотрела сквозь него. И этот человек был мужем Санды. Он, конечно, и до того был мужем Санды… До того случая.
Десять лет назад, в марте, они делали шашлык во дворе у Санды с Давором. Доминика приехала с маленькой Елкой, и дети в доме что-то уж сильно расшумелись, и уже надо было их укладывать. Санда сказала «сиди-сиди, я сама» и ушла в дом. Доминика осталась сидеть на крыльце, завернувшись в плед, с чашкой глинтвейна в руках и смотрела на костер. Было так понятно – смотреть на костер в сумерках. Костер притягивал взгляд, и когда она пыталась посмотреть на что-то еще, перед глазами начинали плыть темные круги. Откуда-то из темноты явился Давор, сел рядом, протянул ей свою пустую чашку, приказал:
– Делись глинтвейном.
Доминика налила ему ровно половину от своей порции, и он серьезно, без улыбки, сказал:
– Теперь узнаю все твои мысли.
– Я атеистка, – пожала плечами Доминика. – Я не верю в приметы.
– В приметы верят язычники, – обронил он.
Возникла пауза. И вдруг она поняла, что так же завороженно, как только что смотрела на огонь, теперь она смотрит ему в глаза и видит, как в темной радужной оболочке появляются и гаснут неяркие вишневые огоньки. Почему-то пауза все тянулась, и Доминика подумала, что уже пора бы что-то и сказать. Хоть что-нибудь. Все равно что. И неожиданно вспомнила, как в прошлом году, ранней осенью она отдыхала на берегу моря, в домике своих друзей. Тогда сильный ветер распахнул окно в ее комнате, и на подоконник намело ворох желтых сосновых иголок вперемешку с солеными брызгами. Было около шести вечера, начинался шторм. Запах мокрой хвои, водная взвесь в ионизированном воздухе, быстро чернеющее серебро морского горизонта – от всего этого она тогда почувствовала свободу и тревогу одновременно. Шторы надувались и хлопали о подоконник, а Доминика стояла, смотрела на море и грызла найденное в кармане кофейное зернышко…
