А сейчас смотрела ему в глаза и была близка к панике, потому что все слова вылетели у нее из головы. Что-то, живущее у нее внутри и не имеющее имени, раскручивалось, как спиральная галактика, разматывалось в золотые нити, просачивалось в кровь и нагревало ее.
Доминика в своей жизни испытывала разные эмоции. Сильный страх, например. Сильный стыд. Сильное отчаяние. И теперь тоже переживала что-то сильное, но… странное. На нее внимательно и спокойно смотрели уставшие темные глаза и не давали ей отвести взгляд.
Наверное, после этого она и перестала быть атеисткой. И плача в стену, как правило, говорила: «Господи, что ты делаешь со мной?» Хотя в глубине души прекрасно понимала, что Господь ничего с ней не делает и в данном случае совершенно ни при чем…
– Не крути кино, – сказала Доминика Санде. – Ты же знаешь, он всегда возвращается.
– Я боюсь, – проговорила Санда, глядя в пространство. – Ну, не боюсь, а…
– Испытываешь тревогу?
– Вот именно, – кивнула Санда и снова уткнулась в пазл. – Испытываю.
– Он вернется, – произнесла Доминика с надеждой.
– А ты ведь… – прошептала Санда.
– Что?
– Ничего. – Санда подвинулась к Доминике, обняла ее и поцеловала в пышные и теплые цыганские волосы. – Ничего. Я очень тебя люблю.
Так они и уснули на ковре, голова к голове, почти до совершенства доведя морской пейзаж, и чайный клипер «Катти Сарк» летел между ними к горизонту во всем своем легком великолепии стоячего и бегущего такелажа.
* * *
Алан – свежий, бодрый и страшно деятельный после амнистии – руководил погрузкой инструментов в автобус. В красной футболке, в желтой бандане он выглядел очень жизнеутверждающим на фоне свежей майской зелени. И утро к тому же было солнечным, свежим, ясным, но в воздухе еще висела и доживала последние минуты ночная влажность. А Давор стоял в накинутой на плечи джинсовой куртке и мерз. Почему-то сегодня утром он никак не мог согреться, хотя всегда любил как раз прохладу и ненавидел жару.
Вдруг рядом возникла Бранка – материализовалась из воздуха и солнечного света с распущенными по плечам каштановыми волосами и с большой синей чашкой в руках. Ну конечно, Бранка принесла ему кофе и ни с того ни с сего вызвала у Давора слезы умиления. И кофе как по заказу, и Бранка чудо как хороша. И очень уместно, что он в темных очках.
– Спасибо, милая, – сказал Давор и поцеловал ее в щеку.
– Давор, – заговорила Бранка, – видишь ли…
– Ну? – заинтересовался он.
– Видишь ли, Давор…
– Вижу отчетливо, – кивнул Давор. – Свершилось чудо. У тебя случилась личная жизнь.
– Да, – выдохнула Бранка.
– Если ты мне подыграешь, я готов в одиночестве сплясать на центральной площади Киева. Самбу. Или румбу. Или даже пасадобль. Ради такого случая могу даже и без аккомпанемента.
Вчерашняя Бранка обиделась бы на него за такую черствость и неадекватность. Вчерашняя Бранка, представляя сегодняшнюю сцену в лицах, должна была рассчитывать на печаль и разочарование в его лице, на окончательное, но запоздалое прозрение. Но сегодняшней Бранке решительно было плевать на такие тонкости.
– Давор, тут вот какое дело, – сказала она. – Гоша, оказывается, бас-гитарист и играл в одной киевской команде. У них даже пластинка одна вышла… Команда, правда, распалась… Может быть… Как ты думаешь?
– Но мне не нужен бас-гитарист, – вздохнул Давор, – ты же знаешь. А нужен мне человек, который умеет прилично играть на колесной лире. Вряд ли твой Гоша когда-нибудь держал ее в руках.
– Он сможет! – пламенно заверила Бранка.
Давор засмеялся и в этот момент понял, что немедленно усыновит программиста Гошу, даже если он ни на чем играть не умеет. Потому что ему – ладно, так уж и быть, – тоже нужен программист. И Бранка ему очень нужна. Еще не хватало, чтобы она, прихватив скрипку и клетку с Кроликом Голландским, сбежала со своим возлюбленным и бросила его, Давора, в самом начале их мирового турне.
Если бы не их двадцатилетней давности встреча с Сандой, Давор, возможно, и не верил бы в эти бунинские штучки: солнечный удар, то-сё, сам не понял, как получилось, еще минуту назад ничего, а сейчас уже все… Но дело в том, что тогда, двадцать лет назад, интервал между падением Санды прямо ему в руки и началом их двухнедельного непрерывного, волшебного и яростного секса составил примерно около двух часов. За те два часа они успели заблудиться в знакомом городе, выпить вина и купить несколько совершенно ненужных вещей, которые в тот момент почему-то вызвали у них нездоровый восторг, – ковбойскую шляпу, универсальную отвертку, десертную тарелку с портретом Микки-Мауса и очки для дайвинга.
С тех пор Давор по-настоящему верил в спонтанность, в любовь и в страсть. Внутри должно что-то биться и вибрировать, считал теперь он. Должен быть какой-то ядерный заряд. Тогда возможен поступок, возможны действие, качество. Если же импульса нет, лучше некоторое время лежать на диване, а не порождать вокруг себя всякие унылые и безжизненные псевдоквазии.
«Славянский мир, значит…» – угрюмо сказал себе Давор. То, чего нет. Территория полной дезинтеграции, всякие шакалы и гиены с визитками консультантов в «неправительственных общественных организациях», и везде стоит плотный неистребимый запах, который ни с чем не спутаешь, – запах американского бабла. Так сейчас пахнет в Косове, в Приштине, и находиться там невозможно. Если ему скажут, что здесь этого нет, он никогда в это не поверит. Никогда и ни за что. И всякие разные семинары, форумы-конгрессы – только шлюзы для сброса напряжения. Чтобы люди выпустили пар, обсудили всевозможные тенденции, условия, институциональные предпосылки… Славянский мир, так его и так…
– Что, простите? – Юноша Павел, менеджер принимающей стороны, оказывается, стоит рядом, а у него, Давора, из внутренней речи что-то, видимо, случайно вырвалось наружу.
– Непереводимая сербская идиома, – буркнул Давор. – Не обращайте внимания, со мной все в порядке. Сколько нам туда ехать?
– Да полтора часа всего! – махнул рукой Павел. – Тут рядышком.
Давор почувствовал, что наконец-то согрелся, и снял куртку. Милан с Гораном махали ему из автобуса, свирепо подмигивали и показывали банку с пивом. За автобусом, в полной уверенности, что их никто не видит, безмятежно целовались Бранка с Гошей. Вот он – его личный, собственный славянский мир. Вместе с инструментами и аппаратурой умещается в двух автобусах – сербы, хорваты, цыгане, болгары, боснийские мусульмане, евреи, поляки, турки. Да, в его славянском мире есть и турки. А почему нет? Все, кому не нравится, пошли на фиг. Вот эти люди, и он вместе с ними, и все те, кто поет и танцует, плачет и смеется на их концертах, будь они хоть эскимосами, и есть материальное и физическое воплощение славянского мира. А остальное – теоретические конструкции и ностальгия.
И главное – они, как полевой госпиталь, могут развернуться в любой точке Земли.
